Яркие фары озарили фигуру в серой шинели и форменной кепи с козырьком. На рукаве белела повязка — вспомогательная полиция, добровольные помощники вермахта. Добровольнее некуда — замаран по уши, Советы грохнут, даже не задумываясь…
Патрульные покатили дальше, Жилин припустил по улице — между серых двухэтажных строений. В некоторых окнах за шторами поблескивали огоньки керосиновых ламп. Ждут, поди, своих «избавителей», часы считают… Его бы воля — всех бы вывез в чистое поле и положил из пулемета!
Жилин обернулся — никто не преследовал? Улица погрузилась во мрак. Никого. Только черная кошка прошмыгнула, затаилась под сараем. Он свернул в подворотню. Нервы не выдерживали, еще немного — и перешел бы на бег. Где былая уверенность и чувство превосходства над окружающими? Добились своего, суки. Радуйтесь. Но ничего, вернутся еще овеянные свастикой полки…
Шаги гулко отдавались в подворотне. Снова проверялся, шею выкручивал. Жилин миновал несколько проходных дворов, обогнул неприметное двухэтажное здание с ободранным фасадом, погрузился в кустарник на задворках.
Задняя дверь была заперта на ключ. Сам врезал замок, а ключей было только два: один у него, второй — у девчонки, на которую он крепко запал… Минуту подождал, сидя на корточках — не покажется ли кто из темноты. Вскрыл смазанный замок, проник в узкий коридор. Темнота как в заднице, но знал наизусть каждый поворот, на ощупь добрался до нужной двери…
Только вошел в квартиру — обвили холодные руки, девушка прерывисто задышала в нос, стала жадно кусать в губы, чуть не вырывала их с мясом.
— Подожди, Ляля, — он отстранился. — Никто не видел, как ты пришла? Свет не включала?
— Не видел, Глебушка, не включала. Снимай свои обноски, проходи, я постель уже расправила…
Такое ощущение, что это была не похоть, а страх. Он сам его чувствовал — животный, первобытный, выползающий из потаенных уголков, он набухал, как тесто на дрожжах, обволакивал…
Жилин скинул шинель, избавился от кобуры, стащил штаны, позабыв, что для начала надо разуться. Кровать не издавала предательских звуков — давно об этом позаботился. Миловались как кролики — быстро, суетливо, плюнув на размеренное удовольствие. Не до радостей сейчас, только забудешься, отвлечешься — голова и покатилась… Ляля захлебывалась, ей было больно, но терпела, даже выдала пару сладострастных стонов — ведь любовь, подлюка, сильнее, чем какая-то там боль! Выпали, тяжело дыша, на кровать.
Мглистый свет пробирался в комнату сквозь щель в занавеске, обозначал кровать, женский профиль, размеренно вздымающуюся грудь, бусинки пота на лбу. Несколько минут молчали, приходили в себя. Угловая квартира, за стеной тихо — там когда-то проживали пособники большевистского режима, взрывавшие немецкие склады, — их пару месяцев назад расстреляли в Грозовой балке. Наверху старуха — глухая, слепая, да еще и ни черта не соображающая. Квартирку для встреч он подобрал хорошую — и встречи эти носили не только рабочий характер.
Жилин дотянулся до пачки папирос на тумбочке, там же нашарил коробок спичек, закурил. Возвращались дурные мысли, будь они неладны…
— Что делать, Глеб? — Подружка натянула на горло одеяло, прижалась к нему всем телом. Ее знобило. — Мне страшно, Глеб… Молились, лбы разбивали, а толку никакого… Завтра Красная армия придет, вешать нас будет на всех столбах. Натворили мы, такого натворили, что на десять расстрелов хватит… Как выкручиваться, Глеб? Эх, не на тех мы с тобой поставили…
— А на кого надо было ставить? — со злостью выплюнул Жилин. — На жидов с партбилетами? Ненавижу их… Тебе-то что, Лялька? Ты у нас чистая, непорочная, ни в чем таком не замешана, с тебя как с гуся вода. Ну, объяснишь чекистам, почему тебя не трогали, почему не насиловали и в Германию не угнали — ты же умная, отбрешешься. Главное, веди себя скромно, не строй героиню, будто бы ты тут легенда подполья, глядишь, и обойдется…
Ляля не ответила, задумалась. Девочка была умна не по годам. Сегодня только сглупила — в участок приперлась. Видать, окончательно от страха разум потеряла. Но это можно как-то объяснить, мало ли какой народ туда приходит.
Обычная девчонка, в 1940-м окончила школу, училась в техникуме на педагога начального образования. Когда пришли германцы, перебралась в контору на железнодорожной станции — писала без ошибок, соображала с лету, да еще и по-немецки, пусть с трудом, но изъяснялась. Немцы ее не трогали, полицаи не приставали — а почему, простые люди не задумывались. Отца потеряла в 1938-м — забрали человека прямо из мастерских ж/д станции, назад не вернули — сгинул на колымских просторах. Мамаша в тяжкие подалась, связалась перед войной с освободившимся уголовником, по «малинам» висла, потребляла не в меру — однажды и нашли обоих зарезанными, с выпущенными кишками.
Ляльку тетка забрала — не больно-то охочая до Советской власти, но умная, оттого и выжившая, да еще и Ляльку жить научила. Девчонка вышла бойкая, рядилась под своих среди преступников, близких к подполью, пусть не лезла в первые ряды, держалась на галерке. Подпольщиков сдавала в гестапо, но умно, не так, чтобы сразу на нее подумали, подставляла под удар другого, а сама выбиралась сухой из воды. Ее ни разу и не подозревали. Хорошая девчонка, порядочная, комсомолка — и даже билет свой комсомольский сохранила с печатями членских взносов.
Порой подпольщики бесследно пропадали, случалось, что и тела не находили — и свои же обвиняли их в трусости и дезертирстве. Порой каратели устраивали облавы, накрывали ячейки, а потом показательно вешали запытанных до полусмерти людей. Лялька неизменно оставалась в стороне.
Снюхалась с Жилиным — помощником главы полицейского отделения Касьянова, чувство возникло, но встречались тишком — в пустующих квартирах. Кто она, знали только верные товарищи, но какая нынче верность, когда каждый за себя, а на соратников плевать с высокой колокольни? Все шло гладко, пока германская армия громила коммунистическую сволочь. Но сейчас… поди разберись в этом водовороте, кто останется верен, а кто сдаст тебя со всеми потрохами. Но ничего, Лялька, как обычно, выкрутится, а вот он…
— Да я-то справлюсь, — бормотала девчонка, ластясь к нему. Жилину было не по себе — уж больно холодом от нее веяло, словно померла и уже остывала. — С тобой-то что будет, Глеб? Убьют тебя, дурака, а куда я без тебя? Прикипела, люблю сильно… — Она обняла его, сжала пальцами плечо, сделала больно. — Давай сбежим, а, Глеб? Пошлем всю эту бодягу к чертовой матери? Предчувствия у меня дурные, не пофартит немцам. Будут отступать, до границы докатятся или еще дальше. Уедем, Глеб, затаимся где-нибудь, отсидимся? Мы же не герои, чтобы до последней капли крови за великую Германию от океана до океана…
Героями они точно не были, служили тем, кто сильнее. Но патологическая ненависть к коммунистам все же бурлила в крови. Какого хрена Красная армия вдруг набрала силу, отогнала немцев от Москвы, накостыляла под Сталинградом, выстояла летом под Курском, а теперь гонит обратно на запад «непобедимое» германское воинство?
Он снова потянулся к папиросе, задымил.
— Глеб, почему ты молчишь? — Она внезапно догадалась: — Ты что-то задумал?
— Есть одна мыслишка, Ляля, — неохотно признался Жилин.
Мыслишка действительно имелась — завиральная, но больно назойливая. Шепнули ему по секрету нужные люди в комендатуре: мол, есть там один заветный кабинет, а в кабинете сейф. Куш — громадный. Провернуть выгодное дельце, а дальше — хоть трава не расти. Можно валить куда подальше — хоть с Лялькой, хоть без нее. Глупо продолжать ишачить на немцев — проиграли, господа хорошие. Но все должно быть по-умному, и одному не справиться. А Лялька в этом деле точно не помощник…
— Говори, — потребовала девица.
Ишь, какая прыткая… «Люблю, люблю», а как себя поведет, когда откроются все карты?
— Пока все вилами по воде, Ляль, неясностей много, надо подождать, присмотреться…
— Да куда уж дальше ждать! — возмутилась она. — Большевики завтра-послезавтра войдут в город. Ваш участок на передовую отправят — аккурат на их пулеметы! Не выживешь ты, Глеб, убьют тебя. Ноги надо делать — не позднее, чем завтра, пока вас всех на восток не отправили. Тогда уже не сбежишь…
