– Ищу я, Петя, одного человечка! – сказал Зверев и осведомился: – Ты мне с этим поможешь?

– Кто такой? – спросил Желудков, высморкался в пальцы и вытер руку о скатерть.

Зверева передернуло.

– Сведения у меня весьма скудные, но я в тебя верю, Желудь, – проговорил он.

Желудков не особенно любил свое прозвище, но лишний раз напоминать об этом Звереву он, как правило, не решался.

– Говори, начальник, не тушуйся.

– Худющий, в армейских сапогах сорок второго размера ходит, синяки под глазами, кашляет.

– У нас полстраны все еще в сапогах ходят, да и толстяки до сих пор редкость. Ты поконкретнее можешь сказать? Может, у него какие-то особые приметы есть?

Зверев беззвучно рассмеялся и ответил:

– Есть. Нет у этого человечка трех пальцев на правой руке, среднего, безымянного и мизинца. Устроит тебя такая особая примета?

– Примета устроит. Только дай-ка ты мне подумать. У Лени Коростеля большого пальца нет. – Желудь стал загибать пальцы. – У Жоры Сиплого мизинец укорочен, а так чтобы трех, нет, что-то не припомню я никого такого. Так что извини, начальник, как говорится, чем могу!

– А ты поспрашивай, Петя! Я тебе наколочку дал, вот ты и помети по сусекам да по амбарам. Лоб расшиби, а сведения мне об этом беспалом фрукте сыщи!

Петя поморщился и заявил:

– Не больно-то охота мне свой лоб разбивать даже ради тебя. Он ведь у меня один.

– Один – число небольшое, конечно, но все лучше, чем ноль. Смотри, Желудь, как бы тебе вообще без лба не остаться.

– Ладно, начальник, не пыли. Тебе вон тоже, я смотрю, по лбу недавно прилетело. – Желудь указал на синяки, оставшиеся на лице капитана после стычки с Лафетом. – Если есть что еще, то спрашивай.

– Есть. Скажи мне, Петя, тебе примерно такая вот фраза ничего не напоминает: «Молдаванин откинулся. Ромку он нам не простит, поэтому нужно поскорее когти рвать!»

Желудь почесал небритый подбородок, хитро прищурился и пробурчал:

– Молдаванин, говоришь?

– Да, молдаванин.

Желудь отхлебнул пива уже из кружки, отданной ему Зверевым, смачно рыгнул и проговорил:

– Была у нас тут в свое время, еще до войны, лихая парочка. Это Ваня Ротарь, бывалый налетчик, и сын его Ромка. Приехали они в тридцать седьмом из Вологды. Там, говорят, всех в страхе держали, а потом, когда опера им на хвост присели, к нам в Псков нагрянули и до прихода немцев тоже ой как немало наследили. Ты про янки слыхал?

– Это те, которые под гангстеров американских работали, лица под платками прятали?

– Вот-вот, они самые.

Зверев напряг память и произнес:

– Они еще в сороковом на продмаг напали и продавщицу застрелили. Помню я это дело. Виновных тогда так и не нашли.

– Это ты сам решай, начальник. Может, они продавщицу убили, а может, и нет! Люди разное говорили, а я, как говорится, рядом не стоял и свечку не держал.

– Ладно, дальше рассказывай.

– Если не ошибаюсь, то помимо продмага того они еще много где шороху навели. Прямо перед войной, в сорок первом, прокол у них вышел. Ваню тогда ваши повязали, а Ромка пропал.

– Очень хорошо, что повязали. Ну а к чему ты мне про них рассказываешь? Еще вот что скажи. Ротарь, это ведь, как я понимаю, кликуха. А фамилия у этого Вани есть?

– Нет, начальник, не угадал. Это как раз фамилия и есть. Оба они Ротари, как Иван, так и Роман.

– Что за фамилия такая странная?

– Ничего странного, обычная молдавская фамилия. Я тебе про Ротарей этих оттого и рассказываю, что Ваню в блатных кругах только Молдаванином и называли. Неужели ты о нем не слыхал?

Зверев покачал головой, ухмыльнулся и произнес:

– Вот оно что. Что ж, спасибо тебе, Петя! Вот только мало мне информации. Ты бы про этих Ротарей еще чего рассказал.

– Рассказал бы, если бы знал.

– Так ты узнай.

– Обещать не буду, но попробую.

Зверев не стал дожидаться, пока Желудь осушит дармовую кружку и, не прощаясь, покинул пивнушку.

В последние дни его самочувствие ухудшилось, но Зверев регулярно являлся в управление и в основном занимался там бумажной работой. Павел Васильевич от души радовался за Костина. В тот же самый день, когда Колесникова поведала им историю о своей сестре, он все-таки пригласил ее на свидание, и та согласилась.

На следующий день Зверев видел сияющее лицо подчиненного. Вопреки своим привычкам он не стал над ним подшучивать и называл исключительно Вениамином.

Сам же Зверев на время позабыл про свой блокнот, где имелась дюжина телефонных номеров, набрав которые Павел Васильевич мог организовать себе воистину сногсшибательный вечер. Однако он всякий раз просто приходил домой, ужинал, читал свежие газеты и просто ложился спать, а утром отправлялся на работу.

Каждый день, как только Зверев входил в управление, дежурный тут же докладывал об этом Корневу, после чего тот лично звонил в кабинет оперативного отдела и вызывал капитана к себе. Когда Павел Васильевич входил к начальнику, тот тут же предлагал ему чаю и интересовался здоровьем. Услышав привычный ответ: «Лучше не бывает!» – Корнев тут же приступал к вопросам. Дескать, что сделано? Какие версии, и все такое прочее.

Зверев всякий раз плел что-то оптимистичное, но при этом сам прекрасно понимал, что расследование зашло в тупик. Версия о том, что Ольга Соколовская все же причастна к кражам картин, предложенная самим Корневым, казалась капитану по меньшей мере нелепой.

«А вдруг Ольга не сама проникала в квартиру? Почему бы не допустить, что у нее был сообщник? Ведь картина, похищенная у Завадского, была найдена в доме Соколовской», – распинался Корнев, толкая подчиненного к действию.

Однако Зверев нутром ощущал, что все это полнейшая чушь. Он ждал чего-то нового, что обязательно должно было выплыть.

Наконец-то это произошло.

Когда в кабинет оперативного отдела вошел Леня Мокришин, на него никто особого внимания не обратил. Шура Горохов разгадывал кроссворд, Димка Евсеев листал еженедельник «Огонек», Костин предавался сладостным раздумьям, очевидно, предвкушал очередную встречу с Катей Колесниковой.

Сам Зверев, сжимая зубами папиросу, в очередной раз перечитывал заключение баллистической экспертизы, и мозги у него закипали. То обстоятельство, что он, будучи начальником отдела, усердно работал, а остальные бездельничали, не особо тяготило капитана. Если бы сейчас в кабинет по какой-то случайности вошел Корнев и увидел, что подчиненные Зверева прохлаждаются, то он устроил бы всем крутой разнос. Однако прибытия начальника управления не предвиделось, а Мокришин, присевший возле стола, занимаемого Павлом Васильевичем, никого особо не напрягал. Зверев кивнул ему и продолжал читать какой-то отчет, все так же жуя мундштук папиросы и пуская носом дым.

Когда Мокришин принялся постукивать по столу пальцем, капитан все-таки отложил чтение и осведомился:

– Чего это ты, Леня, светишься, как лампочка Ильича? Неужели хочешь нас чем-то порадовать?

Мокришин выложил перед Зверевым несколько листов бумаги и заявил:

– Вот, Павел Васильевич, читай! Мое предположение полностью подтвердилось.

Зверев отодвинул в сторону листки, принесенные Мокришиным, загасил в пепельнице окурок и проговорил:

– Давай словами, Леня, а то у меня от этих бумаг уже круги перед глазами плывут.

– Можно и словами. – Эксперт навалился на стол и спросил: – Помнишь про волоски, которые мы нашли на подоконнике в доме Сычева?

– Конечно, помню. Ты тогда еще сказал, что они принадлежали дикому зверю. Из-за этих твоих предположений мы и прозвали нашу воровку Лаской.

– То, что эти волоски не принадлежат животному из семейства куньих, я понял в тот же день. Раз уж вы назвали нашу форточницу Лаской из-за ее шерсти, то теперь самое время сменить это прозвище. С этого дня нужно будет называть нашу воровку Медведицей.

Евсеев тут же захлопнул журнал, Горохов отложил карандаш. Только Костин отрешенно смотрел в окно.