Этот сценарий явно соответствовал фактам. Когда по предложению Миляги они поднялись на крышу, чтобы воочию ознакомиться с ситуацией, она вполне совпала с только что слышанным описаниям. Океан был закрыт огромным облаком дыма, поднимающегося от сгоревшего дотла портового района, огненно-дымные колоны поднимались и над дюжиной кварталов в разных частях города, сквозь темный жар, исходящий от погребального костра Оке Ти-Нун, были видны развалины дамбы, перегородившие дельту. Окутанная дымом Комета освещала город тусклым светом, но и он постепенно ослабел по мере того, как сгущались сумерки.

— Время уходит, — сказал Миляга Хуззах.

— А куда мы пойдем?

— Обратно за Пай-о-па, — ответил он, — пока у нас еще есть возможность его найти.

Уже с крыши стало ясно, что безопасного пути до Кеспарата мистифа не существует. Различные группировки, воюющие друг с другом, перемещались непредсказуемо. Пустынная улица в следующую секунду могла оказаться заполненной яростными толпами, а еще через секунду превратиться в руины. Им надо было идти, полагаясь на инстинкт и волю божью, стараясь, насколько позволяли обстоятельства, выбирать самый короткий путь к тому месту, где они оставили Пай-о-па. Сумерки в этом Доминионе обычно длились примерно столько же, как и зимний английский день, — пять-шесть часов, и хвост Кометы еще долго подсвечивал небо после того, как ее огненная голова уже скрывалась за горизонтом. Но дым во время их путешествия становился все гуще и гуще, затмевая и без того тусклый свет и погружая город в дымный мрак. Конечно, пожары могли служить определенной компенсацией, но между ними, на улицах, где не горели фонари, а владельцы домов закрыли ставни и заделали свои замочные скважины, уничтожая все видимые признаки обитаемости, темнота была почти непроглядной. На таких улицах Миляга сажал Хуззах на плечи. С высоты ей удавалось кое-что разглядеть, и она правила им, как послушной лошадью.

Продвигались они медленно, подолгу вычисляя самый безопасный маршрут на перекрестках и прячась в укрытие при появлении как правительственных, так и революционных войск. Но на каждого солдата в этой войне приходилось около полдюжины зевак, которые бросали вызов прибою войны, отступая перед каждой волной только для того, чтобы вновь вернуться на свой наблюдательный пост, когда она спадет, — опасная и иногда смертельная игра. Сходный танец должны были выделывать Миляга и Хуззах. Вновь и вновь сбиваясь с курса, они двигались, как подсказывал им инстинкт, и рано или поздно этот инстинкт должен был покинуть их.

Во время необычной паузы между криками и разрывами снарядов Миляга сказал:

— Ангел? Я больше не представляю себе, где мы находимся.

Мощный обстрел почти сравнял с землей тот Кеспарат, в котором они сейчас находились, и среди развалин едва ли можно было отыскать какое-нибудь убежище, но Хуззах настаивала — зов природы, который не терпит отлагательства, — и Миляге пришлось отпустить ее под сомнительное прикрытие полуразрушенного дома в нескольких ярдах вверх по улице. Сам он встал на стражу у двери и крикнул ей, чтобы не забиралась слишком далеко. Не успел он произнести это благое пожелание, как появление небольшой банды вооруженных мужчин загнало его в темную дыру дверного проема. Но со своим оружием, судя по всему, отнятым у мертвецов, они мало подходили для роли революционеров. На старшем из них — толстом, как бочка, мужчине лет за пятьдесят — до сих пор были надеты шляпа и галстук, в которых он, скорее всего, отправился утром на работу. Двое его сообщников были едва ли старше Хуззах. Из оставшихся двух членов банды одна была женщина из племени Этаков, а другой принадлежал к тому же племени, что и палач из Ванаэфа: это был Нуллианак с головой, похожей на сложенные в молитве руки.

Миляга оглянулся в темноту, надеясь предупредить Хуззах об опасности, прежде чем она выйдет на улицу, но ее нигде не было видно. Он направился внутрь руин. Пол внизу был липким, хотя ему и не было видно, чем он залит. Однако ему удалось увидеть силуэт Хуззах в тот момент, когда она поднималась с корточек. Она тоже увидела его и издала протестующий возглас, в ответ на который он произнес «Тсс!» так громко, как только осмелился. Где-то неподалеку начали рваться снаряды. Их убежище сотрясалось от ударных волн и озарялось краткими яркими вспышками, при свете которых Миляге удалось разглядеть, где они находятся: домашний интерьер со столом, накрытым для вечерней трапезы, под которым лежал труп хозяйки. Ее кровь и делала пол липким. Поманив Хуззах к себе и крепко обхватив ее за плечи, он отважился направиться к двери, и в этот момент снова начался обстрел. Банда подбежала к двери в поисках укрытия, и женщина-Этак увидела Милягу, прежде чем он успел отступить в тень. Она испустила крик, и один из юнцов выстрелил в темноту, туда, где стояли Миляга и Хуззах. Их осыпало дождем штукатурки и щепок. Пятясь от двери, перед которой стояли члены банды, Миляга завел Хуззах в самый темный угол и сделал вдох. Едва он успел сделать это, как юнец, радуясь тому, что есть возможность пострелять, ворвался внутрь и принялся палить во всех направлениях. Миляга выдул пневму в темноту, и они устремились к двери. Он недооценил ее силу. Юнец был уничтожен в одно мгновение, но вместе с ним исчезла и часть противоположной стены.

Пока пыль не рассеялась, и оставшиеся в живых не возобновили преследование, он двинулся к Хуззах, но стена, у которой она пряталась, треснула и стала загибаться, словно каменная волна. Он выкрикнул ее имя, и ее крик, слева от него, раздался в ответ. Ее подхватил Нуллианак, и на одно кошмарное мгновение Миляге показалось, что сейчас он убьет ее, но вместо этого он прижал ее к себе, словно куклу, и исчез в облаке пыли.

Он пустился в погоню, не оглядываясь, и в результате этой ошибки оказался на коленях, не пробежав и двух ярдов, после того как женщина-Этак вонзила что-то острое ему в поясницу. Рана была неглубокой, но от шока у него перехватило дыхание, и ее второй удар пробил бы ему затылок, если б он не успел откатиться в сторону. Небольшое долото, влажное от крови, впилось в землю, и прежде чем она успела снова вытащить его, он вскочил на ноги и бросился за Хуззах и ее похитителем. Второй юнец бежал вслед за Нуллианаком, вопя в припадке пьяной (или наркотической) радости, и, потеряв похитителя из виду, Миляга бежал, ориентируясь по звуку. Преследование привело его из района руин в Кеспарат, который оставался сравнительно нетронутым.

И на то была причина. Здесь торговали сексуальными услугами, и бизнес явно процветал. Хотя улицы были уже, чем в тех районах, где Миляге довелось побывать, из открытых дверей и окон лились потоки яркого света. Лампы и свечи были поставлены так, чтобы лучше всего осветить выставленный товар. Здесь продавались такие разнообразные удовольствия с такой причудливой анатомией, что самые развратные притоны Бангкока и Танжера не шли ни в какое сравнение. Не было недостатка и в покупателях. Похоже, угроза приближающейся смерти подхлестнула общее либидо. Даже если торговцы плотью и наркотиками, мимо которых проталкивался Миляга, не доживут до утра, они умрут богатыми, в этом можно было не сомневаться. Стоит ли говорить о том, что вид Нуллианака, сжимающего в объятиях отбивающуюся девочку, едва ли мог обратить на себя внимание в этом святилище разврата, и призывы Миляги остановить похитителя были проигнорированы.

Чем ниже по улице он спускался, тем гуще становилась толпа, и в конце концов он не только потерял из виду своих преследователей, но и перестал слышать звук. От главной улицы (ее название — Ликериш-стрит — было написано на стене одного из борделей) отходили узкие переулки, и темнота любого из них могла скрыть Нуллианака. Он стал выкрикивать имя Хуззах, но два этих слога тонули в гомоне зазываний и споров о цене. Он уже хотел было бежать обратно, когда на глаза ему попался мужчина, который пятился из переулка с выражением отвращения на лице. Миляга протолкался сквозь толпу к этому человеку и положил руку ему на плечо, но тот стряхнул ее с себя и пустился в бегство, так и не дав Миляге выяснить, что он увидел в этом переулке. Вместо того чтобы снова выкрикивать имя Хуззах, Миляга решил поберечь дыхание и направился по переулку.