— Например?

— Стремление к мудрости. Помнишь, почему мы отправились в это путешествие? Для того, чтобы понять. Это благородный помысел. — Он посмотрел Миляге в глаза, впервые после того происшествия на платформе. — Твой помысел, мой друг. У вас с Тиком Ро есть много общего.

— И он знал об этом?

— О да…

— Это он поэтому так взбеленился, что я не сел и не вступил с ним в разговор?

— Пожалуй, что да.

— Проклятье!

— Хаммеръок и Фэрроу, наверное, приняли нас за шпионов, которые прибыли, чтобы разнюхать насчет заговоров против Автарха.

— А Тик Ро все понял.

— Да. Когда-то он был великим человеком, Миляга. Во всяком случае… так утверждают слухи. Теперь, я думаю, он уже мертв или умирает под пыткой. А для нас это не очень хорошие новости.

— Ты думаешь, он назовет наши имена?

— Кто знает? У Маэстро есть способы защитить себя от страданий во время пыток, но даже самый сильный человек может сломаться, если знать, как на него надавить.

— Ты хочешь сказать, что Автарх, возможно, уже снарядил за нами погоню?

— Я думаю, мы уже знали бы об этом, если б это действительно было так. Мы прошли большой путь после Ванаэфа. Следы уже остыли.

— А может быть, они не арестовали Тика? Может быть, ему все-таки удалось улизнуть?

— Но они поймали Хаммеръока и Верховную Жрицу. Думаю, можно не сомневаться в том, что у них есть описание нашей внешности с точностью до волоска.

Миляга откинулся на сиденье.

— Проклятье, — сказал он. — Что-то мало у нас друзей здесь, тебе не кажется?

— Тем больше причин для нас крепче держаться друг за друга, — ответил мистиф. Тени от проносящейся мимо бамбуковой рощи замигали у него на лице, но он продолжал неотрывно смотреть на Милягу. — Какой бы ущерб, по твоему мнению, я тебе ни принес, сейчас или в прошлом, я прошу у тебя прощения. Я никогда не желал тебе никакого зла, Миляга. Пожалуйста, поверь в это. Ни малейшего зла.

— Я знаю, — пробормотал Миляга. — И я тоже прошу у тебя прощения, честно.

— Так, может быть, отложим наш спор до той поры, пока из всех наших оппонентов во всей Имаджике останемся только мы сами?

— Пожалуй, ждать придется очень долго.

— Тем лучше для нас.

Миляга расхохотался.

— Согласен, — сказал он и подался вперед, беря мистифа за руку. — В конце концов, мы вдвоем повидали много удивительного, так ведь?

— Да уж.

— Там, в Май-Ке, я уже стал было забывать о том, сколько чудес окружает нас.

— И нам еще многое предстоит увидеть.

— Только обещай мне одну вещь.

— Какую?

— Никогда больше не ешь у меня на глазах сушеную рыбу. Это больше, чем может вынести человек.

Исходя из тех восторженных описаний Л'Имби, которыми снабдила их Хэирстоун Бэнти, Миляга ожидал увидеть что-то вроде Катманду — город храмов, паломников и легко доступных наркотиков. Может быть, когда-то он и был таким, во времена давным-давно прошедшей молодости Бэнти. Но когда через несколько минут после захода солнца Миляга и Пай вышли из поезда, их встретила отнюдь не атмосфера духовного покоя. У выхода с платформы стояли солдаты — большинство из них слонялись без дела, курили и болтали, но некоторые бросали пристальные взгляды на выходящих пассажиров. Однако, к счастью, на другую сторону платформы несколькими минутами раньше прибыл другой поезд, и выход был забит пассажирами, многие из которых прижимали к груди все свое имущество. Миляге и Паю не составило труда замешаться в середину толпы, пройти незамеченными турникет и оказаться за пределами станции.

Но на широких, освещенных фонарями улицах города также были войска, и их апатичное присутствие вызвало у Пая и Миляги не меньшую тревогу. Низшие чины носили грязно-серую форму, но офицеры были в белом, что как нельзя лучше подходило к этой субтропической ночи. Все были вооружены. Миляга старался не присматриваться ни к людям, ни к вооружению из страха привлечь к себе нежелательное внимание, но даже беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться в том, что и оружие, и запаркованные на каждой второй улице машины были изготовлены в том же устрашающем стиле, который им уже приходилось встречать в Беатриксе. Военные заправилы Изорддеррекса были явно непревзойденными мастерами по производству смерти, и их технология на несколько поколений опережала локомотив, который привез путешественников в этот город.

Но больше всего Миляга был зачарован не танками и не пулеметами, а присутствием среди солдат неизвестного ему подвида. Пай назвал их Этаками. Они не были выше своих товарищей, но головы их составляли одну треть их роста. Их приземистые тела были гротескно широкими, для того чтобы вынести такой большой груз плоти и костей. «В них легко попасть», — заметил Миляга, но Пай прошептал, что мозги у них маленькие, черепа крепкие, а кроме того, они обладают геройской способностью переносить боль, причем доказательством последнего была удивительная коллекция синевато-багровых шрамов, которую каждый из них носил на коже, такой же белой, как и скрывавшаяся под ней кость.

Было похоже на то, что войска находятся в городе уже не первый день, так как местные жители спокойно расхаживали по своим вечерним делам, словно военные и их смертоносная техника были самой обычной вещью. Никаких признаков братания не наблюдалось, но не было и беспокойства.

— А куда мы пойдем теперь? — спросил Миляга у Пая, когда они выбрались из привокзальной толпы.

— Скопик живет в северо-восточной части города, неподалеку от храмов. Он — доктор, чрезвычайно всеми почитаемый.

— Думаешь, он все еще практикует?

— Он не костоправ, Миляга. Он — доктор теологии. Ему нравился этот город, потому что здесь всегда была такая сонная атмосфера.

— Теперь все изменилось.

— Да уж конечно. Похоже на то, что город сильно разбогател.

Признаки новообретенного благосостояния Л'Имби встречались повсюду. Это были и сверкающие здания, многие из которых выглядели так, словно краска на их дверях только что просохла, и разнообразные стили одежды, которую носили попадавшиеся им пешеходы, и большое число элегантных автомобилей на улицах. Но оставались и кое-какие признаки той культуры, которая существовала здесь до эпохи обогащения: громоздкие старые автомобили до сих пор бороздили улицы под аккомпанемент раздающихся со всех сторон гудков и проклятий, а несколько фасадов осталось от старых зданий и были встроены — зачастую довольно грубо — в более новые дома. А кроме того были и живые фасады — лица людей, среди которых шли Пай и Миляга. Местные жители отличались одной уникальной анатомической особенностью: на головах у них были небольшие кристаллические образования, желтые и фиолетовые. Иногда они имели форму гребешков или корон, а иногда просто вырастали посреди лба или были хаотично расположены вокруг рта. Насколько было известно Паю, они не имели никакой конкретной функции, но явно рассматривались как уродство утонченными модниками, которые доходили до высочайшей изобретательности в деле сокрытия своей общности с обычной деревенщиной. Некоторые из этих стиляг носили шляпы и вуали и скрывали свои кристаллы под слоем грима. Другие же удалили наросты с помощью пластической хирургии и теперь гордо расхаживали со шрамами на голове, бывшими зримым доказательством их богатства.

— Это выглядит гротескно, — сказал Пай, когда Миляга поделился с ним своими наблюдениями. — Но вот тебе хороший пример пагубного влияния моды. Эти люди хотят выглядеть так же, как модели из паташокских журналов, а дизайнеры Паташоки всегда черпали свое вдохновение из Пятого Доминиона. Проклятые идиоты! Ты только посмотри на них! Я клянусь, что если бы мы распространили слух, что все сейчас в Париже отрезают себе правую руку, то по дороге к Скопику нам бы пришлось не раз споткнуться об отсеченные конечности.

— А когда ты был здесь, все было не так?

— Во всяком случае, в Л'Имби. Как я уже сказал тебе, это было место, созданное для размышлений. Но в Паташоке и тогда царило то же самое, потому что она очень близка к Пятому Доминиону, и влияние очень сильно. И всегда находилось несколько второсортных Маэстро, которые сновали туда-сюда, принося с собой стили и идеи. А некоторые из них даже умудрились делать на этом бизнес, пересекая Ин Ово каждые несколько месяцев, чтобы узнать последние новости Пятого Доминиона и продать их домам моделей, архитекторам и так далее. Какое падение! Это внушает мне крайнее отвращение.