Из часовни донеслись громкие голоса, но из-за эха внутри и довольно большого расстояния разобрать было ничего невозможно.

— Семейный раздор, — заметил Дауд. — Каково быть женщиной, за которую идет соперничество?

— Здесь нет никакого соперничества.

— Похоже, им так не кажется, — сказал он.

Голоса превратились в крики, которые становились все пронзительнее и пронзительнее, а потом внезапно стихли. Один из голосов продолжал говорить (Оскар, — подумала она), а второй время от времени прерывал его короткими фразами. Что они, торгуются что ли за нее? Спорят из-за цены? Она подумала, что, пожалуй, стоит вернуться. Войти в часовню и открыто заявить о своем выборе, каким бы абсурдным он ни казался. Лучше сразу сказать правду, чем позволить Чарли расстаться со своим движимым и недвижимым имуществом, лишь для того чтобы обнаружить, что приз достался не ему. Она повернулась и пошла к часовне.

— Куда вы? — спросил Дауд.

— Мне надо с ними поговорить.

— Но ведь мистер Годольфин сказал вам…

— Я слышала, что он сказал. Мне надо с ними поговорить.

Она увидела, как справа от нее пустынник поднимается с корточек. Глаза его были устремлены не на нее, а на открытую дверь. Он втянул носом воздух, а потом издал жалобный, скулящий свист и направился к зданию подпрыгивающей, почти звериной походкой. Он оказался у двери раньше Юдит и в спешке даже наступил на своего мертвого брата. Оказавшись ярдах в двух от двери, она ощутила тот запах, который заставил его заскулить. Легкий ветерок — слишком теплый для этого времени года и несущий с собой ароматы, слишком странные для этого мира — подул на нее из часовни, и с ужасом она поняла, что история повторяется. Пассажиры уже сели в поезд между Доминионами, а доносящийся до нее ветер дул из того места, куда они направлялись.

— Оскар! — закричала она и кинулась внутрь, споткнувшись о труп.

Путешественники уже отправились в путь. Она увидела, как с ними происходит то же самое, что и с Милягой и Пай-о-па. Единственное отличие состояло в том, что пустынник в отчаянной попытке отправиться за ними бросился в поднявшийся вихрь. Вполне возможно, она попыталась бы сделать то же самое, если бы ошибка предшественника не была столь очевидна. Он попал в поток, но слишком поздно, чтобы перенестись туда, куда отправились путешественники, и, когда тело его начало разрушаться, с уст его вместо свиста сорвался пронзительный визг. Его руки и голова, попавшие в зону действия силы, которая действовала в точке отправления, стали выворачиваться наизнанку. Нижняя часть его тела, оставшаяся за пределами действия силы, забилась в судорогах. Ноги его зашаркали по мозаике в поисках опоры, чтобы выбраться. Но было уже слишком поздно. Она увидела, как покровы исчезают с его головы и туловища, заметила, как была сдернута и поглощена вихрем кожа с его руки.

Действие силы, поймавшей его в ловушку, быстро прекратилось, хотя вряд ли это было поводом для радости. Все еще пытаясь ухватить руками мир, который он, возможно, видел мельком в тот момент, когда его глаза отделились от головы, он упал на пол, и сине-черная мешанина его внутренностей рассыпалась по мозаике. Но даже тогда его выпотрошенное и ослепшее тело не прекратило борьбу. Оно билось в судорогах, словно одержимое бесом.

Дауд прошел мимо нее и осторожно приблизился к месту отправления, опасаясь, что вихрь исчез не полностью, но, не обнаружив ничего подозрительного, достал пистолет из кармана пиджака и, отыскав глазом какую-то уязвимую точку в месиве у его ног, дважды выстрелил. Агония пустынника постепенно прекратилась.

— Вам не следовало бы быть здесь, — сказал он. — Все это не для ваших глаз.

— Почему? Я знаю, куда они отправились.

— Да что вы? — сказал он, вопросительно вздернув бровь. — И куда же?

— В Имаджику, — сказала она, притворяясь, что все, связанное с этим словом, ей прекрасно известно, хотя на самом деле оно до сих пор удивляло и пугало ее.

Он слегка улыбнулся, но она не могла сказать с уверенностью, была ли эта улыбка проявлением одобрения или утонченного издевательства. Он наблюдал, как она изучает его, едва ли не купаясь в ее внимании, принимая его, возможно, за обычное восхищение.

— А каким образом вы узнали об Имаджике? — спросил он.

— А разве не все о ней знают?

— Я полагаю, вы знаете о ней немного больше, чем все, — ответил он. — А вот насколько больше — в этом я до конца не уверен.

Она заподозрила, что является для него чем-то вроде ребуса, и пока она сохранит свою загадочность, ей можно рассчитывать на его дружеское расположение.

— Вы думаете, им удалось? — спросила она.

— Кто знает? Пустынник мог испортить им все дело, попытавшись встрять в последний момент. Вполне возможно, что они не добрались до Изорддеррекса.

— Где же они окажутся тогда?

— В Ин Ово, разумеется. Где-то между нами и Вторым Доминионом.

— А как они вернутся?

— Очень просто, — ответил он. — Они не вернутся вообще.

Итак, они стали ждать. Вернее, она стала ждать, наблюдая, как солнце исчезает за деревьями, усеянными кляксами грачиных гнезд, и как вечерние звезды появляются на своих обычных местах и льют на землю свой слабый свет. Дауд возился с трупами пустынников. Он вытащил их из часовни, сложил скромный погребальный костер из сухого дерева и поджег его. Его, по-видимому, нисколько не беспокоило то обстоятельство, что она наблюдала за всем этим, что послужило ей уроком и, возможно, предостережением. Он очевидным образом решил, что она является частью того тайного мира, к которому принадлежали пустынники и он сам, и не подчиняется законам и моральным правилам, которые опутали цепями весь остальной мир. Увидев все то, что она увидела, и сойдя за эксперта в вопросах Имаджики, она превратилась в участницу заговора. После этого путь назад — к тем людям, с которыми она общалась, и к той жизни, которую она знала, — был уже отрезан. Она овладела тайной, но в той же самой степени и тайна овладела ею.

Само по себе это было бы не так страшно, если бы вернулся Годольфин. Он помог бы ей отыскать свой путь среди тайн. Но если он не вернется, то последствия будут не столь приятными. Быть вынужденной влачить свою жизнь в обществе Дауда только потому, что они с ним теперь одинаково отрезаны от остального мира, — это было бы невыносимо. Она просто зачахнет и умрет. Но, впрочем, какую ценность может представлять для нее жизнь без Годольфина? От экстаза к отчаянью в течение одного часа. Нельзя ли надеяться на то, что маятник качнется назад еще до захода солнца?

К ее страданиям добавился холод, и за неимением другого источника тепла она подошла к погребальному костру, приготовившись к немедленному отступлению на тот случай, если запах или вид этого зрелища окажутся слишком шокирующими. Но дым, в котором она думала уловить запах горелого мяса, был едва ли не благовонным, а останки в костре утратили свои человекоподобные очертания. Дауд предложил ей сигарету, которую она с благодарностью приняла и прикурила от веточки, выдернутой из костра.

— Кем они были? — спросила она у него, созерцая останки.

— Вы никогда не слышали о пустынниках? — спросил он. — Они — низшие из низших. Этих я притащил из Ин Ово сам, а ведь я далеко не Маэстро, так что это дает представление о том, насколько они легковерны.

— Когда он учуял ветер…

— Да, это было довольно трогательно, не правда ли? Он учуял Изорддеррекс.

— Может быть, там была его родина.

— Вполне возможно. Мне приходилось слышать, что они созданы из коллективной похоти, но это неправда. Они — дети мщения. Они рождаются у женщин, которые сами прокладывают себе Путь.

— Разве прокладывать Путь — это плохо?

— Да, для вашего пола. Это строго запрещено.

— Стало быть, та, что нарушила закон, становится беременной в качестве наказания.

— Совершенно верно. Женщина, беременная пустынником, не может сделать аборт. Они глупы, но они борются за свою жизнь, даже в утробе. А убивать того, кому ты даешь жизнь, также строго запрещено законами для женщин. Так что им приходится платить за то, чтобы пустынников выбросили в Ин Ово. Они могут прожить там дольше, чем кто-либо. Питаются всем, что попадается под руку, в том числе и друг другом. А в конце концов, если повезет, их может вызвать кто-нибудь из этого Доминиона.