— Но ребенок…

Она встала и подошла к окну. С высоты двух этажей она глядела на темнеющую внизу улицу. Почему она ощущала необходимость столь последовательно отрицать версию о тайном сговоре? Почему теперь она молила, чтобы Парселл оказался прав, и все рассказанное ей оказалось ложью? Она опять и опять возвращалась в мыслях к тому, какой была Анни-Мари, когда Элен посетила ее в последний раз: бледная, нервная, ожидающая. Она будто ждала чьего-то прибытия, разве не так? Она страстно хотела отпугнуть нежелательную посетительницу, чтобы вернуться к своему ожиданию. Но ожиданию чего, кого? Может ли быть, что Анни-Мари действительно знала убийцу? Возможно, пригласила его в дом?

— Надеюсь, они отыщут ублюдка, — сказала она, продолжая глядеть на улицу.

— Отыщут, — ответил Тревор. — Детоубийца, мой Бог. Они займутся этим в первую очередь.

На углу улицы появился человек, он повернулся и свистнул. Большая восточно-европейская овчарка возникла у его ног, и оба они отправились дальше, к Собору.

— Собака, — пробормотала Элен.

— Что?

За всем последующим она забыла о собаке. Теперь испытанное потрясение, когда та прыгнула на окно, накатило опять.

— Какая собака? — настаивал Тревор.

— Сегодня я вернулась в квартиру, где фотографировала граффити. Там была собака. Запертая.

— Ну и что?

— Она умрет с голоду. Никто не знает, что она там.

— Откуда ты знаешь, может, она заперта там, как в конуре?

— Она производила такой шум, — сказала Элен.

— Собаки лают, — ответил Тревор. — Вот и все, на что они годятся.

— Нет… — сказала Элен очень спокойно, вспоминая звуки внутри заколоченного дома. — Она не лаяла.

— Забудь собаку, — предложил Тревор. — И ребенка. Тут ничего не поделаешь. Ты просто приобрела опыт.

Его слова отражали ее собственные мысли, возникавшие чуть раньше, в тот же день, но тогда она почему-то не могла подобрать слов, чтобы сформулировать их, — эта уверенность рухнула за несколько последних часов. Никто никогда не приобретал опыт просто так, опыт всегда накладывает свою метку. Иногда это только царапина, а случается, отрывает руки и ноги. Она не знала, насколько серьезно теперешнее ранение, но знала, — оно много глубже, чем можно представить, и это ее пугало.

— Выпивки больше нет, — сказала она, выливая последнюю каплю виски в свой стакан.

Тревору, казалось, доставляет удовольствие собственная любезность.

— Я сбегаю, да? — спросил он. — Одну или две бутылки взять?

— Давай, — ответила она. — Если не трудно.

Он отсутствовал всего полчаса, а ей хотелось бы, чтоб его не было подольше. Она не желала разговаривать, а только сидеть и думать, несмотря на неприятное ощущение в животе. Хотя Тревор считал ерундой ее беспокойство о собаке — возможно, и справедливо, — она не могла удержаться, чтобы не вернуться к закрытому дому в своем воображении, вновь представить озлобленное лицо на стене спальни и услышать приглушенный рык животного, скребущего лапами заколоченное окно. Что бы ни сказал Тревор, она не верила, что это место используется в качестве временной собачьей конуры. Нет, пес был там заточен, без сомнения, бегающий кругами, вынужденный в своем отчаянии есть собственные фекалии, с каждым часом становящийся все безумнее. Она боялась, что кто-то — может, дети, ищущие дров для своего костра, — ворвется туда, не зная, что там содержится. Не то чтобы она беспокоилась о безопасности налетчиков, но та собака, как только вырвется на свободу, придет за ней. Узнает, где она (так истолковали опьяневшие мозги Элен), и найдет по запаху.

Тревор вернулся с виски, и они пили вместе, пока, далеко за полночь, ее желудок не взбунтовался. Элен нашла прибежище в туалете — Тревор снаружи спросил, не надо ли чего, слабым голосом она попросила ее оставить. Когда она появилась часом позже, Тревор был уже в постели. Она не присоединилась к нему, а легла на софу и продремала до рассвета.

Убийство стало событием. На следующее утро оно заняло первые полосы всех уличных газетенок и закрепилось на заметных местах в тяжеловесных газетах. Были фотографии потрясенной матери, которую выводят из дома, и другие, не особенно четкие, но крепко воздействующие, снятые поверх ограды заднего двора и через открытую дверь кухни. Была ли это кровь на полу, или тень?

Элен не утруждала себя чтением статей — ее голова болела еще сильней при одной мысли об этом, — но Тревор, принесший газеты, жаждал беседы. Элен не разобрала — было ли это дальнейшее продолжение его миротворческой миссии, либо неподдельный интерес к делу.

— Женщина под стражей, — воскликнул он, погрузившись в «Дейли Телеграф». С этой газетой он имел политические разногласия, но насильственные преступления в ней освещались подробно.

Реплика привлекла внимание Элен, независимо от ее желания. «Под стражей? — спросила она. — Анни-Мари?

— Да.

— Дай посмотреть.

Он передал газету, и Элен стала искать глазами текст.

— Третья колонка, — подсказал Тревор.

Она нашла. Было напечатано, что Анни-Мари взята под стражу для допроса. Следовало уточнить, сколько времени прошло от предположительного момента смерти ребенка до момента, когда о ней сообщили. Элен перечитывала снова и снова эти строки, чтобы увериться, что поняла правильно. Да, она поняла правильно. Полицейский патологоанатом установил, что смерть Керри наступила между шестью и шестью тридцатью утра, об убийстве не сообщали до двенадцати.

Она перечитала заметку в третий или в четвертый раз, но повторение не отменило ужасающих фактов. Ребенок был убит до рассвета. Когда она приходила тем утром, Кэрри был уже мертв четыре часа. Тело находилось в кухне, в нескольких ярдах по коридору от того места, где она стояла, и Анни-Мари ничего не сказала. Атмосфера ожидания, разлитая вокруг, — что это значило? То, что она ждала какого-то знака, чтобы поднять трубку и вызвать полицию?

— Бог мой… — сказала Элен, роняя газету.

— Что?

— Я должна пойти в полицию.

— Зачем?

— Надо сообщить им, что я заходила в дом, — ответила она. Тревор выглядел озадаченным. — Ребенок был мертв, Тревор. Когда я видела Анни-Мари вчера утром, Керри был уже мертв.

Она позвонила по телефону, указанному в газете для тех, кто располагает какой-либо информацией, и через полчаса за ней приехала полицейская машина. Во время двухчасового допроса ее многое поразило, и не в последнюю очередь то, что, хотя ее несомненно видели возле места происшествия, полиции об этом не сообщили.

— Они не желают знать, — сказал детектив, — вы думаете, такие места переполнены свидетелями. Если и так, они стараются не вылезать вперед. Преступление вроде нынешнего…

— Оно единственное? — спросила Элен.

Детектив взглянул на нее поверх стола с царившим там беспорядком.

— Единственное?

— Мне рассказывали о некоторых случаях. Убийства, этим летом.

Детектив покачал головой.

— Я не слышал. Была вспышка хулиганства, одну женщину положили в больницу на неделю или около того. Но никаких убийств.

Детектив ей понравился. Открытое лицо, в глазах приятная томность. Не боясь, что слова ее прозвучат глупо, она сказала:

— Почему выдумывают подобную ложь. Про людей с выколотыми глазами. Ужасная вещь.

Следователь почесал длинный нос.

— Мы тоже слышали, — подтвердил он, — люди приходят сюда и признаются в любой чепухе. Говорят ночь напролет, некоторые о том, что сделали, или считают, что сделали. Излагают мельчайшие подробности. Но стоит проверить, все оказывается выдуманным. Из головы.

— Может быть, они не выдумывали… а действительно совершали это.

Следователь кивнул.

— Да, — сказал он. — Да поможет нам Бог. Возможно, вы правы.

А рассказанное ей, было ли это признанием в несовершенных преступлениях? Фантазии, спасающие от того, чтобы это не стало фактом. Мысли, спасающиеся сами от себя, ужасные выдумки нуждались в первопричине, исходной точке. Идя домой по оживленным улицам, она размышляла, насколько распространены подобные истории. Прав ли Парселл, заявивший, что это общеизвестные веши? Неужели в сердце у каждого есть хоть маленькое место для чудовищного?