Внимание Пикетта было неотрывно приковано к происходящему. Он не отводил глаз от открывшегося ему зрелища — и хотя картины эти то путали его, то внушали отвращение, менее всего ему хотелось, чтобы они исчезли.

Душу охватило состояние необъяснимого покоя; собственная участь его сейчас ничуть не волновала. Попытайся Тодд проанализировать свое душевное состояние, возможно, он пришел бы к выводу, что причина его спокойствия коренится в сознании нереальности происходящего. Однако в этот момент он был совершенно неспособен рассуждать и анализировать. Происходящее будто вознесло его над здравым смыслом. И не только над здравым смыслом, но и над всем прочим; сейчас он мог только видеть. Он превратился в некий живой инструмент, в камеру из плоти и крови, которая без устали запечатлевала видения чудной страны. Повинуясь таинственному велению, он вновь и вновь поворачивался против часовой стрелки.

Все вокруг испускало сияние, словно в распоряжении неведомого божества, сотворившего этот мир, имелась целая армия работников, без устали начищавших до блеска каждый листочек на дереве, каждую шерстинку зверя, каждую чешуйку змеи. Даже дерьмо, извергаемое искусанным блохами диким кабаном, сверкало словно драгоценность. Крыса, обнюхивавшая труп дохлой собаки, бросилась прочь, и капли крови на ее усах сияли, точно глаза счастливого любовника. Земля у Тодда под ногами (пол также был выложен плитками, расписанными так же тщательно и любовно, как на стенах и потолке) являла собой истинное пиршество для глаз; даже червяк, раздавленный его каблуком, был великолепен в своей агонии.

В этом мире не было ничего незначительного. Исключение, возможно, составлял лишь Тодд Пикетт. Но даже если это действительно было так, подобное положение его вполне устраивало. Тодд не желал ничего изменять и был вполне доволен всем, что видел здесь, включая — и это чувство он испытывал впервые в жизни — самого себя.

Сознание того, что он наконец обрел мир с самим собой, накатило на него, словно прохладная волна, погасившая долгую изнурительную лихорадку. Пусть в этом неведомом мире он ничто, пусть он всего лишь взгляд, в котором отражается окружающее его великолепие, — он счастлив подобной участи. И если в конце концов зрелище поглотит его без остатка, он не имеет ничего против подобного конца. Умереть здесь, среди этого дивного сияния, — что может быть прекраснее? Нет, случись это, Тодд не стал бы сетовать.

— Тебе здесь нравится?

А, вот она, Катя. Стоит справа, чуть поодаль от него, устремив взор в пленительную небесную высь.

Проследив за направлением ее взгляда, Тодд увидел нечто, прежде от него ускользнувшее, — солнечное затмение. Луна на три четверти закрывала солнце. Вот почему исходивший с неба свет казался таким необычным, слабым и рассеянным Этот мир пребывал в постоянной полутьме, и царивший здесь мрак побуждал все живое и неживое испускать собственное свечение, улавливать в воздухе малейший проблеск света и, многократно его усиливая, сиять во славу собственного бытия.

— Да, — произнес Тодд, с удивлением замечая, что голос его дрожит от подступивших слез. — Мне тут очень нравится.

— Разумеется, здесь нравится не всем, — изрекла Катя, по-прежнему глядя поверх его головы. — Некоторые из тех, кого я приводила сюда, были так испуганы, что пытались бежать. Без сомнения, поступать так было чрезвычайно неразумно.

— Но почему?

Катя сделала несколько шагов в сторону Тодда и уперлась в него взглядом, словно желая убедиться, что он говорит правду и все уведенное действительно пришлось ему по душе. Удовлетворившись увиденным, она слегка коснулась губами его щеки — будто поздравила с чем-то. Он понял, что, явившись сюда, подвергся испытанию, которое выдержал с честью.

— Посмотри вон туда, вверх над холмом. Видишь лесные заросли?

— Да.

— Значит, ты видишь и всадников между деревьями?

— Это из-за них мы не должны убегать?

— Из-за них.

— Но почему?

— Они охотники. Их предводитель, герцог Гога, считает все эти земли своими.

— Они приближаются к нам.

— Да, приближаются.

— Но разве это возможно?

— Что ты имеешь в виду?

Я хотел спросить: как это получается, что они приближаются к нам? Ведь они нарисованы на стенах.

— Ты так считаешь? — спросила Катя, вплотную подойдя к Пикетту. — Ты правда в это веришь?

На несколько мгновений Тодд замер, прислушиваясь к своему сердцу, пытаясь понять, что оно подсказывает. Дуновение ветра — холодного, не калифорнийского — коснулось его лица. Над головой он по-прежнему видел затененное луной солнце, хотя прекрасно понимал, что отсюда, из подвала, разглядеть небо невозможно.

— Я в ином мире, — наконец произнес Тодд.

— Верно, — кивнула Катя.

— И этот мир — реальный.

— Снова верно. Тебе страшно, что ты попал в этот чужой мир?

— Нет, — покачал головой Тодд. — Сам не знаю почему, но меня это ничуть не пугает.

Катя заключила его в объятия, крепко прижала к себе и заглянула в глаза — никогда прежде она не смотрела на него столь долгим, пристальным взором.

— Все это не имеет значения, любовь моя. Не имеет значения, в чьей голове существует этот мир — в твоей, моей или же голове Господа…

— Или дьявола?

— Или дьявола. Все это ничего не значит. Для нас с тобой.

Последние слова Катя произнесла полушепотом. Тодд впился губами в ее губы. Только теперь он осознал, как искусно она его подготовила, раздразнив диковинными видениями, призраками и картинами жутких утех, постепенно разрушив его представления о реальном и нереальном. Все это была лишь прелюдия, предшествовавшая чуду из чудес.

— Для нас ничто не имеет значения, правда? — выдохнул он между поцелуями.

— Мы выше всего, — откликнулась Катя, и рука ее скользнула вниз, между его ног. Там все уже затвердело, как камень. — Ты жаждешь меня? — прошептала она.

— Еще бы.

— Хочешь, вернемся наверх, в постель?

— Нет. Я хочу заняться этим прямо здесь, — указал он на землю под ногами.

Катя снова рассмеялась. Казалось, его новообретенная горячность немало ее забавляла. Она подняла платье, давая возможность полюбоваться своим телом. Под платьем женщина оказалась совершенно обнаженной.

— Ложись, — прошептал Тодд.

Катя не заставила себя упрашивать и послушно опустилась на землю, широко расставив ноги, так чтобы он мог видеть самые потаенные ее утолки. При этом она непрерывно действовала руками, лаская то свою истекающую влагой вагину, то анус.

Пикетт слышал, как земля под ногами сотрясается от топота лошадиных копыт. Герцог Гога и его всадники приближались. Тодд бросил взгляд вдаль, но лесные заросли стали такими густыми, что он не смог разглядеть охотников. Однако он чувствовал: они совсем рядом.

Ерунда, у него еще будет возможность посмотреть на них. А сейчас у него своя охота. Тодд торопливо расстегнул брюки и выпустил наружу свой затвердевший пенис. Катя тут же приподнялась и, взяв его в ладони, принялась нежно поглаживать.

— Какой красавец, — восхищенно протянула она.

Возможно, она говорила правду, возможно, кривила душой. Так или иначе, Тодду было приятно услышать эти слова, было приятно увидеть огонь желания, вспыхнувший в ее глазах, — никогда прежде он не видел подобного выражения на лице женщины. Катя тихонько потянула его член к себе — но то была уже не ласка. Она побуждала Пикетта войти внутрь.

Он опустился на колени между ее широко разведенными ногами. Платье Кати было таким тонким и воздушным, что он без труда поднял его до самой ее шеи, обнажив живот и груди. Припав лицом к плоскому шелковистому животу, Тодд принялся ласкать языком пупок, потом начал подниматься все выше, к напряженным, затвердевшим соскам. В своих фантазиях он не раз вылизывал языком женщину — всю целиком, от уголков глаз до расщелины между ягодицами. Он представлял себя слугой, который бережно моет свою госпожу. Тодд чувствовал, что теперь настало время претворить игру воображения в реальность. Он догадывался, что с этой женщиной он может осуществить любую, даже самую рискованную фантазию, что она позволит ему исполнить все заветнейшие желания своего сердца, абсолютно все.