— Останься, — услышал он собственный голос, словно говорил ребенок, который боится остаться один в темноте. — Пожалуйста, останься…

— Чего ты боишься? — спросил Стип.

Темнота почти полностью окутала его лицо.

— Можешь мне сказать.

— Я не хочу потеряться, — ответил Уилл.

— Тут ни я и никто другой тебе не поможет, — сказал Стип. — Если только мы не найдем дорогу к Господу. А это довольно трудно в такой сумятице. В этой отвратительной сумятице.

Хотя его образ практически исчез, голос сохранился, мягкий и вкрадчивый.

— Ты прислушайся к этому шуму…

— Не уходи.

— Прислушайся, — повторил Стип.

Уилл слышал шум, о котором он говорил. Это был не какой-то единичный звук — тысяча, тысяча тысяч звуков, устремившихся на него одновременно отовсюду. Он не был назойливым, как не был приятным или музыкальным. Он был непреходящим. А его источник? Он тоже находился во всех направлениях. Прилив множества бледных неразличимых форм, ползущих к нему. Нет, не ползущих — рождающихся. Существа тужились и извергали из себя младенцев, которые уже в миг рождения раскидывали ноги, чтобы быть осемененными, и, прежде чем их пары-осеменители откатывались от них, начинали тужиться, чтобы извергнуть из себя новое поколение. И так без конца, без конца в омерзительных множествах, их перемешивающиеся писки, вздохи и рыдания и создавали тот шум, который, по словам Стипа, заглушил Бога.

Уиллу нетрудно было понять, что происходит перед ним. Именно это и видел Стип, глядя на живых тварей. Не их красоту, исключительность, а убийственную, оглушающую плодовитость. Плоть, которая порождает плоть, шум, который порождает шум. Понять это было нетрудно, потому что в самые темные мгновения Уиллу приходили те же мысли. Он видел, как человеческий прилив накатывает на любимые им виды тварей (на животных, слишком диких или слишком мудрых, чтобы идти на компромисс с агрессором), и желал, чтобы чума поразила каждое человеческое чрево. Слышал этот шум и желал легкой смерти всем этим орущим глоткам. А иногда даже нелегкой. Он понимал. О боже, он понимал.

— Ты все еще там? — спросил он Стипа.

— Еще здесь… — откликнулся тот.

— Пусть оно сгинет.

— Именно это я и пытался сделать все прошедшие годы, — ответил Стип.

Поднимающийся прилив жизни почти захлестнул их, всё рождающиеся и рождающиеся формы суетились у ног Уилла.

— Хватит, — сказал Уилл.

— Теперь ты понимаешь мою точку зрения?

— Да.

— Громче.

— Да! Понимаю. Вполне.

Этого признания оказалось достаточно, чтобы ужас прекратился. Прилив отступил, а еще через мгновение исчез, и Уилл снова остался висеть в темноте.

— Здесь лучше? — спросил Стип. — В такой тишине у нас есть надежда узнать, кто же мы такие. Тут нельзя ошибиться. Тут всё — само совершенство. Ничто не отвлекает нас от Бога.

— И ты хочешь, чтобы весь мир стал таким? — пробормотал Уилл. — Пустым?

— Не пустым. Очищенным.

— Готовым к тому, чтобы начаться снова?

— Ну уж нет.

— Но он начнется, Стип. Ты можешь вынудить всех спрятаться на какое-то время, но непременно пропустишь какой-нибудь уголок, забудешь приподнять какой-нибудь камень. И жизнь вернется. Может быть, не в человеческой форме. Может, в более совершенной. Но это будет жизнь, Джекоб. Ты не можешь убить весь мир.

— Я сведу его к одному лепестку, — весело ответил Джекоб.

Уилл услышал насмешку в его голосе.

— И там будет Бог. Точно. Я увижу Его. Так я пойму, для чего был создан.

Его лицо снова стало обретать прежнюю форму. Появился широкий бледный лоб над сосредоточенными встревоженными глазами, великолепный нос, еще более великолепный рот.

— А что, если ты ошибаешься? — спросил Уилл. — Что, если Бог хотел, чтобы мир наполнился жизнью? Десятками тысяч разновидностей лютиков? Миллионом видов жуков? Ни одна живая тварь не похожа на другую. Что, если так? Что, если ты — враг Бога, Джекоб? Что, если ты… Дьявол, только не знаешь об этом?

— Я бы знал. Хотя я пока и не вижу Его, Бог живет во мне.

— Что ж, — сказал Уилл, — Бог живет и во мне.

И эти слова, хотя они еще ни разу не срывались с его языка, были истиной. Бог теперь был в нем. И всегда был. В глазах Стипа светился гнев библейского пророка, но в Уилле тоже обитало Божество, пусть Оно и говорило устами лиса и любило жизнь, — Уилл даже не догадывался, что ее можно так сильно любить. Божество, которое за прошедшие годы являлось ему в бесчисленном разнообразии форм. Да, некоторые из них были жалкие, но некоторые — блистательные. Слепой белый медведь на горе мусора; двое детей в разрисованных масках, улыбающийся Патрик, спящий Патрик, Патрик, говорящий о любви. Камелии на подоконнике и небеса Африки. Его Бог был там, повсюду, приглашал его постичь душу вещей.

Почувствовав, как в Уилле нарастает уверенность, Стип привел единственный оставшийся у него аргумент.

— Я поселил в тебе жажду смерти, — сказал он. — Поэтому ты принадлежишь мне. Мы оба можем жалеть об этом, но так оно и есть.

Как мог Уилл отрицать это, если нож все еще был у него в руке? Отведя взгляд от лица Стипа, он нашел глазами оружие, следуя от плеча Стипа вдоль его руки до кулака, который по-прежнему сжимал клинок, потом дальше — к своей руке, вцепившейся в рукоятку.

И тогда, увидев нож, он отпустил его. Сделать это было просто. Вред от этого ножа не станет больше из-за Уилла — ни на одну рану.

Последствия его поступка проявились мгновенно. Темнота тут же исчезла, и вокруг возник материальный мир: коридор, тело, лестница, ведущая к проломленной крыше, через которую проникал солнечный свет.

А перед ним — Стип, который смотрел на него со странным выражением лица. Потом по его телу прошла дрожь, и пальцы чуть разжались, отпуская клинок, и тот выпал из его руки. Нож глубоко врезался в его плоть, и рана сочилась, но не кровью, а тем же веществом, что истекало из тела Розы. Рана была меньше, а потому оказались тоньше и нити, но жидкость имела тот же яркий оттенок. Нити неторопливо обтекали пальцы Стипа, и Уилл машинально протянул руку, чтобы прикоснуться к ним. Нити почувствовали его и потянулись навстречу. Он слышал, как Стип запрещает им делать это, но слишком поздно. Контакт уже произошел. Он снова почувствовал, как эта материя проходит в него и насквозь. Но на этот раз он был готов к тем откровениям, которые она обещает, и материя его не разочаровала. Лицо перед ним разоблачилось, его плоть выдала тайну, скрытую под ней. Он заранее знал ее. Та же странная красота, какую он увидел в Розе, была и внутри Стипа: нилотик, нечто, высеченное из вечности.

— Что такое сделал Рукенау с вами двумя? — спросил он вполголоса.

Существо внутри Стипа смотрело на Уилла, оно было похоже на пленника, отчаянно стремящегося к свободе.

— Скажи мне, — настаивал Уилл.

Но существо молчало. И при этом хотело говорить; Уилл видел это желание в его глазах — оно жаждало рассказать свою историю.

— Попробуй, — сказал он.

Оно наклонило к нему голову. Их рты оказались в трех-четырех дюймах друг от друга, но существо ничего не говорило.

«Да и не могло сказать», — подумал Уилл.

Пленник слишком долго молчал и теперь не мог так быстро обрести голос. Но пока они так близко друг к другу, пока глаза смотрят в глаза, Уилл не хотел упускать шанс. Он подался вперед еще на дюйм, и нилотик, поняв, что сейчас произойдет, улыбнулся. И тогда Уилл поцеловал его в губы — легонько, почтительно.

Существо ответило на поцелуй, прижав свой прохладный рот ко рту Уилла.

В следующий момент, как и в случае с Розой, нить света вырвалась из него и исчезла. И тут же опустился занавес, закрывая то, что под ним, и лицо, которое целовал Уилл, оказалось лицом Стипа.

Джекоб оттолкнул его от себя с криком отвращения, словно он несколько мгновений разделял с Уиллом его транс и только теперь понял, что было освящено силой внутри его. Он подался назад, приник к стене, крепко сжав в кулак раненую руку, чтобы предотвратить ток этой предательской жидкости. Тыльной стороной ладони он тер губы. Замешательство и сомнения исчезли. Вперившись в Уилла безумным от ярости взглядом, он нагнулся и поднял нож, лежавший между ними. Уилл понял, что больше разговоров не будет. Стип не станет рассуждать о Боге и прощении. Он хочет одного: убить человека, который только что его поцеловал.