— Я заплатил всем стражникам, чтобы они пошли и напились до бесчувствия, — сказал он. — У нас есть четыре часа, до того как с утра пораньше снова придут зеваки таращиться на все это. Мы можем заниматься здесь чем хотим.

Она сбросила с головы капюшон и провела по волосам — они волнами рассыпались по плечам.

— А здесь есть спальня? — спросила она.

Он улыбнулся.

— О да, тут есть спальня. И большая кровать с балдахином. И все это высечено изо льда.

— Отведи меня туда, — сказала она, беря его руку.

И они пошли по дворцу — через приемную с камином и прекрасной мебелью, через огромную бальную залу со сверкающими сталактитовыми люстрами, через гардеробную, где стоял ледяной шкаф, набитый плащами, шляпами и туфлями, вырезанными изо льда.

— Это невероятно, — сказал Джекоб, поворачиваясь к входной двери. — Я имею в виду то, как отражается свет.

Хотя прошли они уже далеко внутрь, факелы вокруг дворца горели все так же ярко, сверкая сквозь прозрачные стены. Любой другой смотрел бы на это, раскрыв рот от изумления, но Джекоб пребывал в расстроенных чувствах. Что-то в этом дворце вызвало в нем смутное воспоминание, которое он даже не мог как следует описать.

— Я уже был в похожем месте, — сказал он Розе.

— В другом ледяном дворце?

— Нет, во дворце, который внутри сияет так же, как и снаружи.

Она несколько мгновений обдумывала его слова.

— Да, я видела такое место, — сказала Роза, отошла в сторону и провела ладонью по ледяной стене. — Только там все было сделано не изо льда. Уверена, что нет…

— Из чего же тогда?

Она нахмурила лоб.

— Не знаю. Иногда пытаюсь вспомнить и теряюсь.

— И я тоже.

— Почему так?

— Может, Рукенау постарался?

Услышав это имя, Роза плюнула на пол.

— Не говори о нем.

— Но это связано с ним, детка, — сказал Стип. — Клянусь тебе.

— Не хочу о нем слышать, Джекоб.

И Роза поспешила прочь. Ее юбки шуршали по ледяному полу.

Он пошел следом, говоря, что не скажет больше ни слова о Рукенау, если это ее так тревожит. Роза рассердилась (ее гнев всегда был внезапным, а иногда и жестоким), но Джекоб готов был утешить ее не только ради своего спокойствия, но и ради нее самой. Как только он уложит ее в постель, его поцелуи растопят эту злость. С легкостью. Он откроет ее теплое тело холодному воздуху и вылижет ее плоть так, что она захлебнется рыданиями. Ее тело в состоянии выдержать мороз. Роза, конечно, жаловалась на холод и требовала, чтобы он купил ей меха, иначе она замерзнет, но это сплошное притворство. Она слышала, как другие женщины требовали того же у своих мужей, и играла в эту вздорную игру. И так же, как ее женская природа заставляла ее надувать губы, топать ножкой и убегать от него, устраивая скандал на пустом месте, так и его природа требовала, чтобы он пускался за ней следом, останавливал и в конце концов брал (силой, если было необходимо), пока она не признавала, что единственными его ошибками были ошибки любви и что она обожает его за них. Это была нелепая канитель, и они оба это знали. Но если они хотели называться мужем и женой, то должны были разыгрывать эти ритуалы так, словно все происходило само собой. И, по правде говоря, нередко так оно и было. Как в этот раз, когда он поймал ее и крепко прижал к себе, убеждая не капризничать, иначе ему придется оттрахать ее самым жестоким образом. Она извивалась в его объятиях, но попыток вырваться и убежать не делала. Только повторяла: будь жестоким, самым что ни на есть жестоким…

— Я тебя не боюсь, Джекоб Стип, — говорила она. — Ни тебя, ни твоего хера.

— Что ж, это хорошо, — сказал он, взял ее на руки и понес в спальню.

Кровать была точной копией настоящей, вплоть до вмятины на подушке, словно кто-то нечувствительный к холоду, выспавшись, только-только с нее поднялся. Джекоб осторожно положил Розу, ее волосы разметались по припушенной снегом подушке, и стал расстегивать на ней одежду. Она, кажется, уже простила ему упоминание Рукенау. А возможно, просто забыла об этом, охваченная желанием почувствовать в себе плоть Стипа, таким же неожиданным, как и гнев, а подчас и таким же жестоким.

Он обнажил ее груди, приник губами к соску, втянул его в свой жаркий рот. Она задрожала от удовольствия, прижала к себе его голову. Стала стаскивать с него рубашку. Он был жестким, как кровать, на которой они лежали. Отбросив неясности, задрал на ней юбку, нашел место, куда стремился его член, и сунул туда пальцы, нашептывая ей в ухо, что она лучшая сучка во всем христианском мире и заслуживает, чтобы с ней обращались соответствующим образом. Она обхватила его лицо ладонями и попросила, чтобы он сделал с ней все самое худшее. После таких слов он извлек из нее пальцы и пустил в дело член, сделав это так резко, что ее жалобный крик огласил стеклянные своды.

Он не спешил, хотя она и просила его ускорить события. Приближаясь к концу, он навалился на нее всей тяжестью своего тела. Он был уже близок к завершению, ее крики наслаждения возвращались к нему, отраженные от потолка и стен, и тут его снова настигло ощущение, которое он испытал в коридоре: он уже был в каком-то месте, с которым этот дворец, несмотря на все его великолепие, не мог сравниться.

— Так ярко, — сказал он, снова видя перед собой сияние.

— Что ярко? — выдохнула Роза.

— Чем глубже мы уходим, тем ярче оно становится…

— Посмотри на меня, — сказала она. — Джекоб! Посмотри на меня!

Он продолжал двигаться механически, но его эрекция больше не могла служить ее наслаждению и даже его собственному, она лишь подпитывала видение. Чем выше он поднимался, тем ярче горел огонь, и возникало ощущение, что когда он прольет свое семя, то окажется в самой сердцевине этого величия. Женщина извивалась под ним, но он не обращал на нее внимания, просто качал и качал, а свет становился все ярче, а с ним росла и его надежда, что он понемногу вспомнит это место, назовет его, поймет.

Этот момент был уже близок. Зарево узнавания обретало определенность. Еще несколько секунд, еще несколько заходов в ее чрево, и откровение снизойдет на него.

Но тут она оттолкнула его изо всех сил. Он сопротивлялся, желая досмотреть до конца, но она не собиралась ему потакать. Какими бы громкими ни были ее стоны и рыдания, она только играла в покорность (так же, как в потерявшуюся девочку или воспылавшую страстью жену), а теперь, желая избавиться от него, полагалась только на свою силу. Едва ли не с презрением она вытолкнула его из своего лона, сбросила с себя на студеную кровать. И вместо того чтобы пролить семя в высшей точке откровения, он побрызгал слабыми струйками, а ее бешеный отпор не позволил уловить видение, нисходившее на него.

— Опять ты думал про Рукенау! — закричала она, соскальзывая с кровати и засовывая груди в корсаж. — Я ведь тебя предупреждала. Я говорила, что не буду в этом участвовать!

Джекоб закрыл глаза, надеясь хоть мельком увидеть то, что от него ускользнуло. Он подошел так близко, очень близко. Но видение исчезло, словно погасший в небе фейерверк.

И в темноте — звук воды, льющейся на него. Он открыл глаза и понял, что лежит в ванне, а ледяная вода продолжает молотить по его черепу.

— Господи… — пробормотал он, неуверенно поднял руку и выключил воду.

Потом, дрожа и прерывисто дыша, он лежал в спадающей воде. Что с ним, черт побери, такое? Сначала сны внутри снов. Теперь видения внутри видений? Либо у него нервный срыв, что по меньшей мере отвратительно, либо… А что — либо? Что Господин Лис прав? Возможно ли такое? Существует ли хоть малейшая вероятность того, что, кем бы ни было это животное — симптомом или духом, — оно изрекало некую метафизическую истину, и все, что находилось в его черепной коробке, как русская матрешка, в свою очередь было и где-то еще. Или скорее, что воспоминания его разума, содержавшие картинки со Стипом и лисом с окровавленной мордой, парадоксальным образом являются частью чужих воспоминаний. Стип знакомит его с собственной мифологией, в которой лис с окровавленной мордой возводится в дворянское достоинство.