Уилл отрицательно покачал головой.

— Ну, это достаточно просто.

— А у вас есть братья? — спросил Уилл, и теперь уже Джекоб покачал головой. — А сестры?

— Нет, — сказал он. — А если и были, что вполне возможно, то я их не помню.

— Иметь братьев и сестер и не помнить?

— Иметь детство. Иметь родителей. Родиться. И ничего этого не помнить.

— Я тоже не помню, как родился.

— Нет-нет, ты помнишь. Там, глубоко-глубоко, — он постучал себя по груди, — есть воспоминания. Если бы только знать, как их найти.

— Может, они и у вас есть, — предположил Уилл.

— Я смотрел, — ответил Джекоб. — Заглядывал настолько глубоко, насколько хватало духу. Иногда мне кажется, что я их чувствую. Момент озарения — а потом все проходит.

— Что такое озарение? — спросил Уилл.

Джекоб улыбнулся, радуясь возможности побыть учителем.

— Это малая толика благодати. Мгновение, когда ты без всякой видимой причины вдруг начинаешь понимать все или чувствуешь, что можешь понять.

— Думаю, со мной такого никогда не случалось.

— Может, и случалось, только ты не запомнил. Такие моменты трудно удержать в памяти. А если они остаются, иногда это хуже, чем если бы ты совсем о них забыл.

— Почему?

— Потому что они издеваются над тобой. Напоминают, что есть вещи, стоящие того, чтобы их слышать, чтобы их видеть.

— Расскажите мне о каком-нибудь, — сказал Уилл. — О каком-нибудь из этих озарений.

Джекоб усмехнулся.

— Это приказ?

— Я не хотел…

— Не говори, что не хотел, когда на самом деле хотел, — сказал Джекоб.

— Хорошо, хотел, — согласился Уилл, начиная видеть систему в том, о чем просил Джекоб. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне об одном из озарений.

Джекоб снова переворошил угли в костре и откинулся к стенке.

— Помнишь, я тебе сказал, что мне приходилось видеть зимы и посуровее этой?

— Да, — кивнул Уилл.

— Так вот. Одна была хуже всех. Зима тысяча семьсот тридцать девятого. Мы с миссис Макги были в России…

— Тысяча семьсот тридцать девятого?

— Никаких вопросов, — сказал Джекоб. — Или больше я не скажу ни слова. Такого холода я в жизни не испытывал. Птицы замерзали в полете и камнем падали на землю. Люди умирали миллионами, и мертвецы лежали штабелями непохороненные, потому что землю невозможно было копать. Ты не можешь себе представить… Впрочем, не исключено, что можешь. — Он улыбнулся Уиллу какой-то странной улыбкой. — Можешь это вообразить?

Уилл кивнул.

— Пока могу.

— Хорошо. Так вот. Я был в Санкт-Петербурге, притащил с собой миссис Макги. Насколько мне помнится, она не хотела, но там был один ученый доктор по фамилии Хруслов, который выдвинул теорию, что этот смертельный холод является началом ледникового периода, что акр за акром он будет поглощать землю, уничтожая душу за душой, один вид животных за другим… — Джекоб, не переставая говорить, сжал окровавленную руку в кулак, так что побелели костяшки пальцев. — Пока на ней не останется ничего живого.

Он разжал, пальцы и сдул серебристую пыль засохшей крови с ладони в затухающий костер.

— Естественно, мне нужно было услышать, что он скажет. К сожалению, ко времени моего приезда он уже умер.

— От холода?

— От холода, — ответил Джекоб, не возразив против вопроса, несмотря на свою угрозу. — Я бы сразу покинул город, но миссис Макги пожелала остаться. Императрица Анна недавно казнила несколько человек, которых народ любил, и теперь приказала соорудить ледяной дворец, чтобы развлечь недовольных подданных. Так вот, если миссис Макги что и нравится, так это всякие искусные поделки. Цветы из шелка, фрукты из воска, кошки из фарфора. И дворец этот должен был превзойти все сооружения из искусственного льда, когда-либо возведенные человеком. Архитектором был человек по фамилии Еропкин. Я был с ним шапочно знаком. Следующим летом императрица казнила его как предателя. Понимаешь, это ведь была не последняя зима на свете, но для него — последняя. Дворец простоял несколько месяцев на берегу реки между Адмиралтейством и Зимним дворцом. Еропкиным восхищались, его хвалили, он был самым знаменитым человеком в Санкт-Петербурге.

— Почему?

— Потому что создал шедевр. Уилл, я думаю, ты никогда не видел ледяной дворец? Не видел. Но принцип ты понимаешь. Из речного льда вырезают блоки, такие прочные, что могут выдержать целую армию, потом их подгоняют и укладывают — так строят и обычные дворцы…

Вот только… в Еропкина той зимой вселился гений. Словно вся его жизнь была вступлением к этому триумфу. Он велел каменщикам брать только лучший, чистейший лед, голубой и белый. По его указке изо льда вырезали деревья для сада вокруг дворца: на ветвях сидели ледяные птицы, а между стволов сновали ледяные волки. У парадных дверей расположились ледяные дельфины, которые словно выпрыгивали из пенящихся вод. А на ступенях играли ледяные собаки. Помню, на пороге небрежно разлеглась сука, вылизывающая щенков. А внутри…

— Что — и внутрь можно было заходить?

— Конечно. Там был бальный зал с люстрами. Зал приемов с огромным камином, в котором горел ледяной огонь. Спальня с колоссальной кроватью под балдахином. И конечно, люди приходили десятками тысяч, чтобы посмотреть на это чудо. На мой взгляд, в темноте дворец смотрелся лучше, чем днем, потому что по вечерам вокруг зажигали тысячи фонарей и костров, а стены были прозрачные, поэтому видны были многочисленные слои этого сооружения…

— Как рентген.

— Именно.

— И вот тогда у вас и был миг… этого…

— Озарения? Нет. Это случилось позднее.

— И что стало с дворцом?

— А ты как думаешь?

— Он растаял.

Джекоб кивнул.

— Я вернулся в Санкт-Петербург поздней весной, так как узнал, что обнаружены записки мудрейшего доктора Хруслова.

Обнаружены-то они и в самом деле были, только вдова их сожгла, приняв за амурные письма доктора к любовнице. В общем, было уже начало мая, и дворец к тому времени исчез.

Я спустился к Неве (покурить или помочиться — не помню зачем), и, когда смотрел на воду, что-то зацепило меня за… я хочу сказать «за душу», если таковая у меня есть… И я подумал обо всех этих чудесах и представил, что и волки, и дельфины, и шпили, и люстры, и птицы, и деревья каким-то образом ждут в воде. Обитают там, только я не могу их увидеть… — Он больше не смотрел на Уилла — уставился огромными глазами в догорающий костер. — Готовые ожить. И я подумал, что если брошусь туда и утону в реке, то на следующий год, когда вода замерзнет и если императрица Анна пожелает построить еще один дворец, буду присутствовать в каждой его части. Джекоб в птице, Джекоб в дереве, Джекоб в волке.

— Но никто из них не будет живым.

Джекоб улыбнулся.

— В этом-то и суть, Уилл. Чтобы не быть живым. Идеальное состояние. Я был там, на берегу, и радость кипела во мне, Уилл, просто… переливалась через край. Я хочу сказать, что в этот момент сам Господь не мог быть счастливее. И это — отвечаю на твой вопрос — было мое русское озарение.

Он умолк в почтительном трепете перед этим воспоминанием. Стало тихо, если не считать потрескивания умирающего костра. Уиллу была на руку эта тишина — ему хотелось обдумать услышанное. История Джекоба вызвала столько образов у него в голове. Ледяные птицы сидят на вырезанных изо льда ветках и кажутся более живыми, чем замерзшие птичьи стайки, упавшие на землю с холодных небес. Люди (недовольные подданные императрицы Анны), пораженные шпилями и огнями и смирившиеся со смертью великих людей. И река следующей весной, река, на берегу которой сидел Джекоб, глядя в бегущие воды и ощущая благодать.

Если бы кто-нибудь спросил его, что все это значит, он не смог бы ответить. Но ему было все равно. Джекоб этими образами заполнил в нем некую пустоту, и Уилл был благодарен за этот дар.

Наконец Джекоб стряхнул с себя воспоминания и разворошил напоследок почти погасший костер.

— Мне нужно, чтобы ты кое-что сделал для меня.

— Что хотите.