— Вы всегда выигрывали, когда играли с ним?

— Я никогда больше не играл с ним, это было первый и единственный раз. Я знаю, что это звучит неправдоподобно. Он был игроком так же как и я. Но, как я уже сказал тебе, его не интересовали карты, когда речь шла о пари.

— Это было проверкой?

— Да. Он хотел увидеть, чего я стою. Подхожу ли я ему, чтобы построить Империю. После войны, когда стали восстанавливать Европу, он стал говорить, что не осталось больше настоящих Европейцев — все они сметены тем или иным потоком, — и он был последним в роду. Я верил ему. Все эти разговоры об Империи и традициях. Я был ослеплен им. Он был самый культурный, самый убеждающий, самый проницательный человек, из тех, кого я встречал до него, да и после. — Уайтхед полностью погрузился в прошлое, зачарованный своими воспоминаниями. — Все, что сейчас осталось, это шелуха. Ты не можешь представить себе, какое он производил впечатление! Не существовало ничего, чем бы он не мог быть или что он не мог бы сделать, если вкладывал в это свой разум. А когда я спросил его, зачем он тратит свое время с такими как я, почему бы ему не заняться политикой — в этой сфере он мог бы применить свою мощь с большим успехом, — он просто взглянул на меня и сказал: «Все уже сделано». Поначалу я думал, что он говорит о том что их жизни предсказуемы. Но он имел в виду кое-что другое. Мне кажется, он хотел сказать, что он был этими людьми, и делал все сам.

— Как это возможно?

— Я не знаю. Это всего лишь предположения. Они были с самого начала. И вот, сорок лет спустя, я все еще собираю слухи.

Он встал — по выражению его лица было видно, что во время сидения у него затекли конечности, — прислонился к стене и, откинув голову назад, уставился на темный потолок.

— У него была единственная любовь. Одна всепоглощающая страсть. Шанс. Он влек его. «Вся жизнь это шанс, — говорил он, — и вся штука в том, чтобы научиться управляться с ним».

— И все это имело какой-то смысл для вас?

— Со временем. Я стал разделять его очарование через несколько лет. Не только из интеллектуального интереса. Я никогда не обладал им в достатке. Я просто знал, что если ты сможешь заставить Провидение работать на тебя, разработать его систему… — он взглянул на Марти, — то тогда, если захочешь, мир будет принадлежать тебе.

Голос его понизился.

— Посмотри на меня. Смотри, как я хорошо распорядился собой… — он издал короткий, горький смешок. — Он шельмовал. Он не соблюдал правил.

— Это, должно быть, была Тайная Вечеря, Последний Ужин, — сказал Марти. — Я прав? Вы собирались сбежать, прежде чем он придет.

— В некотором роде.

— Как?

Уайтхед не ответил. Вместо этого, он снова принялся рассказывать историю с того момента, где остановился.

— Он очень многому научил меня. После войны мы путешествовали тут и там, повсюду извлекая выгоду. Я — со своими навыками, он — со своими. Затем мы отправились в Англию и я ринулся в химическую индустрию.

— И разбогатели.

— За пределами мечтаний Креза. На это потребовалось несколько лет, но пришли деньги и пришла мощь.

— С его помощью?

Уайтхед нахмурился при этой неприятной мысли.

— Да, я применил его принципы, — ответил он. — Но он пользовался каждой частицей того, что и я. Он разделял мои дома, моих друзей. Даже мою жену.

Марти хотел заговорить, но Уайтхед оборвал его.

— Я говорил тебе о лейтенанте? — спросил он.

— Вы упоминали его. Васильев.

— Он погиб, говорил ли я тебе об этом?

— Нет.

— Он не платил свои долги. Его труп выловили из канализационной канавы в Варшаве.

— Его убил Мамулян?

— Не он лично. Но, думаю, да… — Уайтхед запнулся на полуслове, наклонив голову, прислушиваясь к чему-то. — Ты ничего не слышишь?

— Что?

— Нет. Все в порядке. Показалось. О чем я говорил?

— О лейтенанте.

— А, да. Эта часть истории… Не знаю, будет ли она интересна тебе… но я должен объяснить, потому что без этого все остальное не имеет смысла. Видишь ли, та ночь, когда я встретился с Мамуляном, была необыкновенной. Бесполезно пытаться описать ее такой, какая она была: ну, ты знаешь, как солнце освещает верхушки облаков — такой нежный и стыдливый цвет. И я был так переполнен собой, так уверен, что со мной ничего не может случиться.

Он остановился и облизал губы, прежде чем продолжить.

— Я был глупцом, — самоуничижающие слова беспощадно вылетели из него. — Я шел по развалинам — повсюду чувствовался запах гниения, под ногами была пыль, — и мне было наплевать, потому что это были не мои руины, не моё разложение. Я думал, что я выше всего этого — особенно сегодня. Я чувствовал себя победителем, потому что Я был жив, а мертвые были мертвы.

Слова слегка приостановили свой напор. Когда он заговорил снова, то ушам было больно прислушиваться к его словам — такими тихими они были.

— Что я знал? Совсем ничего. — Он закрыл лицо дрожащей рукой. — О, Господи Иисусе.

В последовавшей тишине Марти услышал какой-то звук за дверью — легкое движение в холле. Но звук был слишком мягким, чтобы он был в нем уверен, а атмосфера в комнате требовала абсолютной его четкости. Двинуться сейчас, заговорить — означало нарушить эту исповедь, и Марти, как ребенок, заинтригованный мастерским рассказчиком, хотел услышать до конца эту волнующую повесть. Сейчас это казалось ему более важным, чем что-либо.

Лицо Уайтхеда было скрыто за рукой, пока он пытался осушить свои слезы. Немного погодя, он вновь ухватился за кончик истории — осторожно, словно она могла убить его одним ударом.

— Я никогда никому не говорил об этом. Я думал, если я буду молчать, если позволю этому стать просто одним из слухов, — то рано или поздно это все исчезнет.

В холле снова послышался слабый звук — поскуливание, словно ветер свистел в маленькой щели. Затем послышалось царапанье в дверь. Уайтхед не слышал его. Он снова был в Варшаве, в разрушенном доме с костром и пролетом ступенек, в комнате со столом и мерцающим огоньком. Почти такой же комнате, как и та, где они находились сейчас, только пахнущей старым огнем, а не тяжелым вином.

— Я вспоминаю, — сказал он, — что когда игра закончилась, Мамулян встал и пожал мне руку. Холодными руками. Ледяными руками. Затем за мной открылась дверь. Я повернулся вполоборота. Это был Васильев.

— Лейтенант?

— Страшно обгорелый.

— Он выжил? — изумился Марти.

— Нет, — последовал ответ. — Он был абсолютно мертв.

Марти подумал, что он пропустил что-то во всей истории, могло бы объяснить это невероятное заявление. Но нет, безумие сейчас было сущей правдой.

— Мамулян мог это — продолжал Уайтхед. Он дрожал, но слезы прекратились, высушенные жаром воспоминаний. — Он поднял лейтенанта из мертвых, видишь ли. Как Лазаря. Видимо, ему требовались исполнители.

Слова не успели затихнуть, как за дверью вновь послышалось шуршание, явная попытка войти. Теперь и Уайтхед услышал. Очевидно, его момент слабости прошел. Его голова вскинулась.

— Не открывай, — скомандовал он.

— Почему нет?

— Это он, — сказал он с безумными глазами.

— Нет. Европеец ушел. Я видел, как он уходил.

— Не Европеец, — ответил Уайтхед. — Это лейтенант. Васильев.

Марти недоверчиво взглянул на него.

— Нет, — сказал он.

— Ты не знаешь, на что способен Мамулян.

— Да вы спятили!

Марти встал и направился по хрустящему стеклу к двери. Позади он слышал, как Уайтхед взмолился еще раз: «Нет, нет, Господи, прошу тебя», но Марти уже повернул ручку и открыл дверь. Неясный свет огарка осветил то, что, должно быть, и было пришельцем.

Это была Белла — Мадонна питомника. Она неуверенно стояла на пороге, глаза ее, вернее то, что от них осталось, были задраны вверх — она смотрела на Марти, из ее пасти свешивался язык — пучок червивых мышечных волокон, — который она, казалось, не могла втянуть обратно. Откуда-то из глубины ее туловища раздался тонкий пищащий звук — скулеж собаки, ищущей человеческой ласки.