— Возможно, кто-то позвал их.

Она подняла глаза на Хои-Поллои, с лица которой еще не сошло выражение крайнего отвращения перед тем, что сделала Юдит.

— Кто-то там наверху? — спросила девушка.

— Знаешь, это очень трудно — взбираться на гору. В особенности, для воды. Не думаю, что она течет туда, чтобы полюбоваться видом. Ее что-то влечет, и если мы пойдем вслед за ней, то рано или поздно…

— Не думаю, что это благоразумно, — сказала Хои-Поллои.

— Но ведь зовут не только воду, — сказала Юдит. — Зовут и нас. Разве ты не чувствуешь?

— Нет, — откровенно ответила девушка. — Я, пожалуй, поверну назад и пойду домой.

— Ты уверена, что ты этого хочешь?

Хои-Поллои посмотрела на поток, протекавший в ярде от ее ног. Надо же было так случиться, что вода в этот момент несла мимо них не самый приятный груз — флотилию отрубленных куриных голов и частично обуглившийся труп маленькой собачонки.

— Ты пила это, — сказала Хои-Поллои.

— Вкус был очень приятный, — сказала Юдит, тем не менее отвернувшись, когда собака проплывала мимо.

Зрелище укрепило Хои-Поллои в ее намерении.

— Наверное, я действительно пойду домой, — сказала она. — Я не готова к встрече с Богинями, даже если они ждут нас наверху. Я слишком грешна.

— Глупости, — сказала Юдит. — Это не имеет никакого отношения к греху и искуплению. Вся эта чепуха — для мужчин. А это… — Она запнулась, подыскивая нужное слово, — …это — гораздо мудрее.

— Откуда ты знаешь? — сказала Хои-Поллои. — Никто по-настоящему не понимает таких вещей. Даже папа. Он говорил мне, что знает, как была создана Комета, но это все вранье. То же самое с тобой и с этими Богинями.

— Почему ты такая трусиха?

— Если б я не была трусихой, меня бы уже давно не было в живых. И не надо быть такой высокомерной. Я знаю, что ты считаешь меня нелепой, но если б ты была хоть чуточку повежливее, ты бы попыталась это скрыть.

— Я не считаю тебя нелепой.

— Нет, считаешь.

— Нет. Просто мне кажется, что ты любила своего папочку немного чересчур. В этом нет никакого преступления. Поверь мне, я сама тысячу раз совершала ту же самую ошибку. Сначала доверишься мужчине, а потом… — Она вздохнула и покачала головой. — Ну да ладно. Может быть, ты права, и тебе действительно лучше пойти домой. Кто знает, может, папа тебя уже ждет.

Не произнеся больше ни слова, они развернулись и пошли в разные стороны. Юдит продолжила подъем, жалея, что не подыскала более мягких слов для изложения своей точки зрения. Одолев еще ярдов пятьдесят, она услышала у себя за спиной тихую поступь Хои-Поллои, а потом и ее голос, начисто лишенный прежних обвинительных ноток:

— Папа ведь уже не вернется домой, верно?

Юдит обернулась и постаралась встретиться с косоглазым взглядом Хои-Поллои, что было не так-то легко.

— Да, — сказала она. — Скорее всего.

Хои-Поллои посмотрела на потрескавшийся асфальт у нее под ногами.

— Думаю, я поняла это с самого начала, — сказала она, — но просто не могла с этим примириться. — Потом она снова подняла взгляд, который, вопреки ожиданиям Юдит, не был затуманен слезами. Собственно говоря, она выглядела почти счастливой, словно это признание облегчило ей душу. — Мы ведь обе одиноки, верно? — спросила она.

— Да, похоже на то.

— Стало быть, нам лучше держаться вместе. Так нам обеим будет лучше.

— Спасибо, что ты обо мне заботишься, — сказала Юдит.

— Мы, женщины, должны поддерживать друг друга, — сказала Хои-Поллои и двинулась вслед за Юдит.

Миляге показалось, что Изорддеррекс уснул, и теперь ему снится бредовый сон о самом себе. Черная пелена нависла над дворцом, но улицы и площади были полны чудес. Реки вырывались из трещин в асфальте и пускались в пляс вверх по склону холма, плюясь своей пеной прямиком в лицо озадаченному закону земного притяжения. Вокруг каждого фонтана сиял разноцветный ореол, яркий, словно стая попугаев. Ему пришло в голову, что для Пая это зрелище было бы настоящим пиршеством, и он стал мысленно отмечать каждую попадавшуюся по дороге странность, чтобы рассказать обо всем мистифу, когда они вновь будут вместе.

Но не только чудесами был полон город. Вокруг рек и радуг простиралась выжженная пустыня, в которой женщины, едва заметные на фоне обуглившихся руин своих собственных домов, оплакивали погибших. И только Кеспарат Эвретемеков, перед воротами которого он в настоящий момент стоял, похоже, был нетронут поджигателями. Однако в нем не было видно ни единого обитателя, и Миляга отправился бродить по пустынным улицам, шлифуя в уме новый набор предназначенных для Скопика оскорблений. Лишь через несколько минут он увидел того, кого искал. Афанасий стоял напротив одного из деревьев, посаженных вдоль бульваров Кеспарата, и созерцал его в состоянии полного восхищения.

Крона была довольно пышной, но не настолько, чтобы скрыть от глаза конфигурацию ветвей, и Миляге не обязательно было претендовать на роль Христа, чтобы понять, насколько удобно прибить к ним человеческое тело. Приближаясь, он несколько раз позвал Афанасия по имени, но тот, похоже, совсем замечтался и не оглянулся даже тогда, когда Миляга встал у его плеча. Однако, он все-таки удостоил его ответным приветствием.

— Ты прибыл как раз вовремя, — сказал он.

— Самораспятие, — сказал Миляга в ответ. — Вот это будет чудо.

Афанасий наконец повернулся к нему. Лицо его было болезненно-желтым, а лоб — весь в крови. Он оглядел шрамы на лбу у Миляги и покачал головой.

— Уже двое, — сказал он и вытянул вперед руки. На ладонях виднелись раны, природа которых не вызывала никаких сомнений. — А такие у тебя есть?

— Нет. А это… — Он указал на свой лоб, — …вовсе не то, что ты думаешь. Зачем ты так себя уродуешь?

— Я не уродую, — ответил Афанасий. — Я проснулся с этими ранами. Поверь, я совсем этому не рад.

Лицо Миляги приняло скептическое выражение, и Афанасий принялся убеждать его с удвоенной энергией.

— Я никогда этого не хотел, — сказал он. — Ни стигматов, ни снов.

— Так почему ж ты тогда уставился на это дерево?

— Я голоден, — ответил Афанасий. — Просто я прикидывал, хватит ли у меня сил на него забраться.

Миляга проследил за взглядом Афанасия и на верхних ветках увидел целые грозди фруктов, созревших под жаркими лучами Кометы. Внешне они напоминали мандарины, но были полосатыми.

— Боюсь, что ничем не смогу тебе помочь, — сказал Миляга. — Во мне слишком мало материи, чтобы я мог за них ухватиться. А стрясти ты их не можешь?

— Да я пробовал. Ну ладно. У нас есть дела и поважнее моего голода…

— Для начала забинтовать твои раны, — сказал Миляга. — Я не хочу, чтобы ты истек кровью до начала Примирения.

— Ты имеешь в виду эти? — спросил Афанасий, опуская взгляд на свои руки. — Да нет, кровь течет и останавливается сама, когда захочет. Я уже к этому привык.

— Ладно, тогда нам надо найти тебе что-нибудь поесть. Ты не заглядывал в дома?

— Я не вор.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь вернулся сюда, Афанасий. Давай найдем тебе какое-нибудь пропитание, пока ты не околел с голоду.

Они подошли к ближайшему дому, и после нескольких ободряющих наставлений Миляги, который был немало удивлен такой щепетильностью, Афанасий вышиб дверь ударом ноги. Дом либо стал жертвой мародеров, либо был покинут хозяевами в большой спешке, но кухня была не тронута, и там нашлось немало съестного. Афанасий приготовил себе сэндвич, запачкав кровью хлеб.

— Меня одолел такой голод, — сказал он. — Я полагаю, ты постился, не так ли?

— Нет. А что, надо было?

— Каждый решает по-своему, — ответил Афанасий. — У каждого — своя дорога на Небеса. Я, к примеру, знал человека, который мог молиться, только примотав к чреслам целое гнездо зарзи.

Миляга поморщился.

— Это не религия, это какой-то мазохизм.

— А мазохизм, по-твоему, не религия? — спросил Афанасий. — Ты меня удивляешь.

Миляга был поражен, убедившись, что Афанасий обладает определенными способностями к остроумию, и обнаружил, что стал относиться к нему куда теплее, чем до этого разговора. Возможно, в конце концов они и сумеют поладить, но любое примирение будет иметь поверхностный характер, если не состоится разговора о Просвете и о том, что там произошло.