— Темница, — сказала она, подсказывая своему взору направление, в котором он должен двигаться. — Покажи мне темницу Богини.

Хотя он парил рядом с окном и мог бы вылететь прямо оттуда, вместо этого он резко взмыл под потолок, откуда ей открылась качающаяся комната (от подъема у нее закружилась голова) и в ней, словно в колыбели, — ее собственное тело. Потом взор ее опустился. Ее затылок возник перед ней, будто огромная планета, и, проникнув сквозь череп, она стала опускаться все ниже и ниже в глубины своего организма. Повсюду она видела признаки собственной паники — неистовое биение сердца; легкие, судорожно делающие неглубокие вдохи… Нигде не было видно того сияния, которое встретило ее в теле Целестины; ни одного проблеска светоносного синего цвета, цвета камня и Богини. Вокруг — лишь клубящаяся темнота. Она хотела объяснить яйцу его ошибку, чтобы оно вытащило взор из этой ямы, но если ее губы и складывались в подобные мольбы (в чем она сильно сомневалась), они так и остались безответными, и ее падение продолжалось, словно она превратилась в залетевшую в колодец пылинку, которая может опускаться вниз часами, так и не достигнув дна.

А потом, где-то внизу, возникла крошечная точка света, которая стала разрастаться при ее приближении, из точки превращаясь в полоску сияющей ряби. Откуда она взялась внутри нее? Быть может, это след того ритуала, который создал ее? Отметина магических чар Сартори — нечто вроде подписи Миляги, которую он запрятывал в тонкой вязи мазков своих подделанных шедевров? Она приблизилась к сиянию — нет, она уже была внутри него, и от нестерпимо яркого света ее мысленный взор едва не ослеп.

И вот, из этого сияния стали возникать образы. О, что это были за образы! Она понятия не имела ни об их источнике, ни об их цели, но они были настолько прекрасны, что она с радостью простила синему камню то, что он привел ее сюда, вместо камеры Целестины. Она оказалась в каком-то райском городе, наполовину заросшем великолепной флорой, изобилие которой питалось водами, вздымавшимися со всех сторон в виде текучих сводов и колоннад. В небе летали стайки звезд, образуя прямо над ней идеальные круги. Туманы цеплялись за ее щиколотки, расстилая перед ней свои покрывала, чтобы ногам было мягче ступать. Она прошла через этот город, словно его святая дочь, и расположилась на отдых в просторной, светлой зале, где вместо дверей были небольшие водопады, так что от малейшего лучика солнца в воздухе возникали радуги. Там она села и взятыми напрокат глазами увидела свое лицо и груди, такие большие, словно их высекли для Богини этого храма. Сочилось ли молоко из ее сосков? Пела ли она колыбельную? Вполне возможно, но ее внимание слишком быстро отвлеклось в другом направлении. Взгляд ее обратился в дальний конец залы. Кто-то вошел — мужчина, настолько больной и измученный, что сначала она не узнала его. И лишь когда он оказался совсем рядом, она поняла, кто перед ней стоит. Это был Миляга, небритый, исхудавший, но приветствующий ее со слезами радости на глазах. Если они и обменялись какими-то словами, ей они слышны не были; он упал перед ней на колени, а ее взгляд обратился к его запрокинутому лицу из глазниц величественной статуи. Оказалось, что это не просто глыба расписного камня. В этом видении она превратилась в живую плоть, способную двигаться, плакать и даже опускать свой взор навстречу тем, кто обращал к ней свои молитвы.

Все это было загадочно и странно, но то, что последовало дальше, было еще страннее. Опустив взгляд на Милягу, она увидела, как он вынимает из руки, слишком крошечной, чтобы она могла принадлежать ей, тот самый камень, который подарил ей этот сон. Он взял его с благодарностью, и слезы его наконец-то поутихли. Потом он встал с колен и направился к текучей двери. День за ней засиял еще ярче, и все зрелище оказалось затоплено светом.

Она почувствовала, что тайна, в чем бы она ни заключалась, ускользает от нее, но у нее не было сил удержать ее при себе. Перед ней вновь появилась сияющая полоска, и она поднялась над ней, словно ныряльщик, всплывающий над сокровищем, которое глубина не позволит поднять на поверхность. Еще несколько мгновений темноты, и вот она уже вернулась на прежнее место.

В комнате ничего не изменилось, но на улице бушевал внезапный ливень, настолько сильный, что между подоконником и поднятым окном возвышалась сплошная стена воды. Она встала с постели, сжимая в руке камень. Голова у нее кружилась, и она знала, что если попробует пойти на кухню чего-нибудь перекусить, ноги просто сложатся под ней, и она рухнет на пол. Ей оставалось только прилечь и постараться прийти в себя.

Ей казалось, что она не спит, но, как и в постели Кезуар, сейчас ей трудно было отличить сон от бодрствования. Видения, которые открылись ей в темноте ее собственного живота, обладали настойчивостью пророческого сна и оставались у нее перед глазами, да и музыка дождя служила идеальным аккомпанементом воспоминанию. И только когда облака ушли, унося потоп в южном направлении, и между промокшими занавесками проглянуло солнце, сон окончательно завладел ею.

Проснулась она от звука ключа в замке. Стояла ночь или поздний вечер, и вошедший Миляга включил в соседней комнате свет. Она села и собралась уже было позвать его, но передумала и стала наблюдать через полуоткрытую дверь. Она увидела его лицо всего лишь на мгновение, но этого было достаточно, чтобы она представила себе, как он входит к ней и покрывает поцелуями ее лицо. Но он не вошел. Вместо этого он расхаживал из угла в угол по соседней комнате, массируя руки, словно они сильно болели, сначала разминая пальцы, а потом — ладони.

В конце концов терпение ее кончилось, и она поднялась с постели, сонно бормоча его имя. Вначале он не услышал, и ей пришлось позвать его второй раз. Лишь тогда он повернулся и улыбнулся ей.

— Все еще не спишь? — сказал он нежно. — Не надо тебе было вставать.

— С тобой все в порядке?

— Да. Да, конечно. — Он поднес руки к лицу. — Знаешь, это очень трудное дело. Не думал я, что оно окажется таким трудным.

— Хочешь рассказать мне о нем?

— Как-нибудь в другой раз, — сказал он, подходя к двери. Она взяла его за руки. — Что это такое? — спросил он.

Яйцо до сих пор было у нее в руках, но в следующее мгновение ей пришлось с ним расстаться. Он выхватил его из ее ладони с проворством карманного воришки. Рука ее потянулась за ним, но она поборола инстинкт и позволила Миляге рассмотреть находку.

— Хорошенькая штучка, — сказал он. И потом, слегка более напряженным тоном: — Откуда она у тебя?

Почему она не ответила ему? Может быть, потому что он выглядел таким усталым, и она не хотела взваливать на его плечи новые откровения, когда он и так изнемогал под грузом своих собственных тайн? Отчасти из-за этого, но отчасти и по другой причине, которая была ей куда менее понятна. Это как-то было связано с тем фактом, что в ее видении он был гораздо более измученным, несчастным и израненным, чем в жизни, и почему-то это его плачевное состояние должно было оставаться ее секретом, по крайней мере, на время.

Он поднес яйцо к носу и понюхал его.

— Я чувствую твой запах, — сказал он.

— Нет…

— Точно, чувствую. Где ты его хранила? — Его рука скользнула у нее между ног. — Здесь, внутри?

Не такая уж нелепая мысль. Действительно, когда яйцо снова будет у нее, она вполне может положить его и в этот карман, чтобы насладиться ощущением его веса.

— Нет? — сказал он. — Ну что ж, я уверен, что этот камешек мечтает об этом. Думаю, полмира забралось бы туда, если б смогло. — Он прижал руку сильнее. — Но ведь это мои владения, не так ли?

— Да.

— И никто не входит в них, кроме меня.

— Да.

Она отвечала механически, думая только о том, как бы вернуть яйцо назад.

— У тебя нет чего-нибудь, на чем можно поторчать? — спросил он.

— Было немного травки…

— Где она?

— По-моему, я все выкурила. Но я не уверена. Хочешь, чтобы я посмотрела?