А рядом с Василисой Кощей снова чувствовал себя человеком. Она дарила тепло. Согревала. Каждый раз, когда она обнимала его, когда он просто прикасался к ней, ему казалось, что все эти пять сотен лет были лишь дурным сном и что голубая искра, заточенная в перстне на его мизинце, снова вернулась на свое законное место. Когда они только начали встречаться, эффект сохранялся, пока длилось прикосновение. Спустя пятнадцать лет брака ему становилось легче, стоило ей позвонить или переступить порог их дома. Ему становилось теплее, стоило подумать о ней.

Но была и обратная сторона. Много лет назад, когда Василиса взяла его за руку в лесу и он впервые за долгие-долгие годы ощутил себя живым и согретым, ему захотелось заполучить ее в свою коллекцию. Присвоить, спрятать, заключить под хрустальный колпак и пить ее тепло столько, сколько понадобится, чтобы окончательно согреться. Но стоило Василисе почувствовать, что он давит на нее, пытается ограничить ее свободу, стоило ей испугаться, и она закрывалась от него, а источник тепла иссякал.

Василиса была словно птица, согласная петь лишь на воле. В клетке она умолкала. Кощей не понимал природы этой магии. Он прочитал все, что смог найти, но нигде не была описана подобная сила. Более того, за прошедшие годы он убедился, что Василиса сама не догадывалась, чем была наделена, и не контролировала этот поток. В первое время, стоило им поругаться, она замыкалась и переставала отдавать ему тепло. Сейчас же даже во время и после ссоры этого не происходило, разве что совсем редко. Кто бы сказал ему почему?

После очередного артефакта Кощей замедлил шаг и свернул влево. Прошел мимо молодильных яблок, небольшого клубка из золотой шерсти, стареньких поношенных сапог…

Сейчас мысль о том, чтобы сделать из жены экспонат, вызывала в нем отвращение. Как это могло прийти ему в голову? Все равно что спрятать солнце под землей. Заточить огонь на дне океана. Даже хуже, чем просто убить ее. Василису нельзя держать под стеклом. Она – сама жизнь и должна оставаться такой. Однажды он уже пленил ее. А потом следом за ним точно так же поступил Иван.

Порой вопреки собственному желанию Кощей думал о том, что все могло сложиться иначе. Как быстро он бы сломал ее, возьми все-таки в жены, когда похитил у Яги? А стань действовать по-другому, начни ухаживать – смогла бы она полюбить его? А если бы он действительно явился к ее отцу? Впрочем, вряд ли бы тот обрадовался… А если бы Иван догадался выпустить жену из терема? Василиса захотела бы отблагодарить – и отблагодарила бы. И Иван до сих пор был бы жив: Кощей ни мгновения не сомневался, что Василиса сумела бы продлить его дни. Родила бы ему еще детей. Они были бы счастливой любящей семьей, и Кощей бы никогда не узнал ее объятий. Но на его счастье, Иван о подобном не задумался.

Свобода… Все, что было нужно Василисе, – это свобода. И тот, кто не станет на ее свободу посягать. И при этом сумеет позаботиться о ней. Чем лучше он заботился о Василисе, тем щедрее она делилась теплом. Кощея пугало понимание того, что он совершенно разучился жить без нее, но возможность потерять ее вселяла в него еще больший ужас. После того, что произошло, этот ужас стал едва ли не паническим. Но даже без Марьи Василисе все равно грозила скорая смерть. Кощей мог сколько угодно ненавидеть Моревну, но она была права: весь отпущенный Василисе срок был жалкой насмешкой над его бессмертием.

Кощей прошел мимо пустого постамента. Здесь должен был находиться флакон с огоньком из Смородины. Сможет ли он шагнуть в нее, когда придет срок? Или струсит, смалодушничает и так и останется жить вечной тенью самого себя? Или случится худшее, и его сорвет, и сила хлынет из него, сметая все на своем пути…

Впрочем, не стоит думать об этом сейчас. У него еще есть время, чтобы найти решение. Не так много, но есть. А когда они с Василисой уйдут в Навь, времени станет куда больше. Но имеет ли он право привести ее сюда, даже если она сама об этом попросила?

Кощей сделал еще шаг и резко остановился. Повернулся к постаменту, на котором стояла древняя, почерневшая от времени кособокая деревянная шкатулка с грубым, неумело вырезанным рисунком на крышке, словно резал ребенок, пробуя себя в этом деле впервые.

Было еще несколько вопросов, на которые Кощей хотел бы получить ответы. Когда благополучие Василисы стало для него важнее его собственного? Как получилось, что он и правда готов был ее отпустить, лишь бы не сделать больно? В какой момент ему захотелось полюбить ее, потому что она была достойна не только его заботы, но и самой любви? И почему было так тяжело от осознания того, что он, бездушный, никогда не сможет этого сделать?

Кощей подошел к постаменту, аккуратно снял хрустальный колпак и отложил его в сторону. Провел пальцами по изрезанной крышке. Нахмурился. Ему все казалось, что он о чем-то забыл. Это ощущение не покидало его с тех пор, как он шагнул в зеркало, и изрядно мучило. Он перебирал принятые меры, будто бусины на четках, и никак не мог понять, о чем же мог не подумать. А может, это было связано вовсе не с Василисой? Но вот сейчас, при взгляде на шкатулку, на задворках сознания шевельнулось что-то…

И тут Кощей вспомнил. Кольцо! Он не проверил Василисино кольцо! А ведь после нападения Марьи оно могло разрядиться.

Ужас холодом скользнул вдоль позвоночника и обосновался в животе. Нужно было немедленно вернуться домой! Кощей развернулся, намереваясь как можно скорее подняться в замок и добраться до зеркала, но в этот момент Навь содрогнулась от невиданной силы призыва. И Кощей узнал голос, что позвал его подданных прийти и преклонить колени.

В чувства Василису привели собаки. Хугин так яро вылизывал ей лицо, а Мунин с таким отчаянием то бодал головой в грудь, то толкал лапами в плечи, что они просто не оставили ей выбора.

– Все, все, – прошептала Василиса, только чтобы успокоить их, обняла, и ощущение лоснящихся шкур и перекатывающихся под ними мышц дало ей опору.

Нужно было сделать что-то простое. Что-то, не требующее от нее особых усилий и раздумий. Василиса огляделась, увидела рассыпавшиеся продукты и стала складывать их обратно в пакет. По одному яблоку. По одному апельсину. Подняла шоколадку, покрутила в руке. Наверное, стоило проглотить кусочек – возможно, это помогло бы, но от одной мысли о том, чтобы что-то съесть, появилась тошнота, и шоколадку она тоже отправила в пакет. В конце концов на траве осталась только открытка. Василисе было мерзко к ней прикасаться и уж точно не хотелось заносить эту гадость в дом. Но она должна была показать ее Кощею. Кто бы ни прислал открытку и чего бы он ни хотел ею добиться, он явно был не расположен к ее мужу, и она не могла не сообщить ему об этом.

И потом…

То, что там было написано, не обязательно правда. Она задаст Кощею прямой вопрос. Он ответит ей, все объяснит, и наверняка все окажется не так страшно. Несомненно, это какая-то ошибка, преувеличение или ложь. А если и нет…

Пока что она не будет думать об этом.

– Хугин, взять, – приказала она, указав на открытку, и пес, фыркая и всем своим видом выражая недовольство, поднял картонный прямоугольник, аккуратно прикусив за краешек.

Дом встретил тишиной. Василиса занесла пакет на кухню, а потом они с Хугином поднялись в кабинет Кощея.

– Положи на стол, – попросила она и дважды хлопнула рукой по столешнице.

Доберман послушно исполнил команду. Василиса ногтем поправила обслюнявленную открытку так, чтобы ее край лежал вровень с краем стола: Кощей любил порядок. Подошла к зеркалу, сняла покрывало, дотронулась пальцами до твердой стеклянной глади.

Попробовать шагнуть?

Кощей пытался учить ее ходить зеркальными путями, но она путалась в тропах и ориентирах и ни разу не смогла осилить дорогу даже до середины. Пройти до другого мира? Не было смысла врать себе. Она собьется с пути, и даже муж никогда ее там не найдет.

Сзади раздался резкий звон, и от неожиданности Василиса вздрогнула, обернулась. Звон повторился, и она узнала этот звук. Это был рабочий телефон Кощея. Обычно он отключал его, когда уходил в Навь, но в этот раз, должно быть, забыл. Кто-то присылал ему сообщения.