Нужно было идти домой, и Злата всё-таки разбудила Якова, тем самым отсрочив прощание еще на полчаса.

Уходя, Злата испытывала подъем и облегчение оттого, что не переспала с ним сегодня. Пружина внутри, не дававшая ей спокойно жить, наконец распрямилась. В этот раз всё было правильно. Всё шло своим чередом. И ей было нечего бояться.

На встречи с Агатой Демьян предпочитал ходить среди недели, тем самым уменьшая вероятность наткнуться на кого-нибудь в лесу. Уходил подальше от лыжных и пешеходных троп, забирался глубже в чащу. И только один раз по осени к месту их свидания вышел грибник. Агата просто посмотрела на него: тот развернулся и пошел обратно.

День выдался морозным. Лес ослеплял белизной. Скрип снега под ногами заглушал все остальные звуки. Демьян наложил на себя согревающий заговор и долго шел по дороге, глубоко погруженный в мысли. На душе было муторно, и даже медитация, на которую он таки сумел выделить время, не помогала. На развилке Демьян остановился, огляделся, а потом сошел с проторенной тропы и направился прямиком в лес. Минут через десять нашел поваленное дерево, смел с него шапку снега и сел. Закрыл глаза.

– Агата, – позвал он.

Лес молчал. Демьян терпеливо ждал, пока ему на плечо не легла ладонь. Каждый раз он знал, что это случится, и всё равно неизбежно вздрагивал от неожиданности.

Он обернулся.

Агате сейчас было тридцать девять. Но ей можно было дать и сорок, и двадцать, а потом и вовсе прийти в замешательство и побояться назвать какую-то конкретную цифру. Оставшись жить в лесу, она словно утратила возраст. Она была очень похожа на их мать, которую Демьян знал только по фотографиям, что нашел в квартире у бабушки, когда впервые попал туда с Кощеем в тринадцать лет. И мамину красоту – фамильную, судя по фото всех остальных женщин в их семье – она тоже унаследовала. С годами сестра научилась правильно ее преподносить, и никто бы уже не узнал в этой женщине несуразного подростка в вечных джинсах и футболке, прячущего лицо за волосами. Статная, гордая, неприступная. Холодная, но влекущая.

Не будь этой красоты, может, и не было бы никакого проклятья.

– Привет, – улыбнулся Демьян. – Я соскучился.

Агата улыбнулась в ответ и села рядом с ним. Сунула руку в карман тулупа и вытащила из него плетеный шнурок с нанизанными на него камешками и мелкими птичьими костями, протянула ему. Демьян послушно стянул с ладони перчатку, и сестра завязала шнурок у него на запястье. Перебрала те браслеты, что уже были там. Нахмурилась. Стянула с него шапку и отрывисто провела ладонью по его волосам, будто пытаясь стряхнуть с них что-то.

– Что такое? – встревожился Демьян.

«Кто-то пытался тебя приворожить».

– А, это… Ну да, есть одна особа. Что-то еще?

«Твое проклятье набирает силу».

– Но печать ведь работает.

«Да».

– Тогда как?..

Агата посмотрела ему в глаза. Глаза у нее тоже были мамины, черные. И волосы прямые. А он, наверное, пошел в отца. Всё, что Демьян сумел узнать о нем, Кощей передал каким-то своим знакомым, которые вроде как могли помочь, но пока ответа не было.

– Не корми зверя, – внезапно произнесла Агата. Демьян в очередной раз вздрогнул: слишком давно не слышал ее голос.

– В каком смысле?

– Будь счастливым.

Он мрачно рассмеялся. Вот тебе и противоядие. Замечательно. Так он и скажет отцу, когда тот в следующий раз дернет его в Навь. «Это место вредит моему ментальному здоровью, а я должен сохранять спокойствие и пребывать в благом расположении духа. Перезвоните завтра!»

Ха. Ха-ха.

– А я нынче и так счастливый, – сообщил Демьян то ли ей, то ли самому себе. – Я с Юлей сошелся. А это такое счастье… Или ты считаешь, что я опасен для нее?

«Это твой зверь, спроси себя».

Ну вот, лимит произнесенных слов у Агаты на сегодня явно исчерпан. А много же зверей живет в нем, однако. И как с ними всеми совладать? К ноге, все к ноге! Что вы тявкаете, твари? Хотите жрать? Нет у меня для вас ничего…

– Агата, я кое-что выяснил о своем проклятье. Оно у нас семейное.

«Я знаю. Я чувствую его в себе».

Демьян резко повернулся к ней. Знает?

Агата смотрела на него совершенно спокойно.

– И ты в курсе, о чем оно?

Она кивнула.

– Но…

Демьян не закончил, потому что сестра взяла его за руку, слегка приоткрыла полы тулупа и положила его ладонь себе на живот. Демьян изумленно распахнул глаза. Живот у нее был уже совсем круглый, плотный. От неожиданности он растерялся, приспустил щиты, считывая окружающий мир, и коснулся сознания того, кто жил у Агаты под сердцем. И этот еще совсем крошечный, почти игрушечный человек откликнулся ему. Демьяна укутало ощущением покоя и умиротворения, чувством абсолютной безопасности. В мире этого человека еще не существовало ничего плохого, ему не были известны ни боль, ни тревоги. Он знал только размеренный стук сердца над собой и тепло материнской утробы. И делился всем этим так щедро и так бесхитростно открылся Демьяну, что тот позволил себе снять слепок с этого состояния и присвоить себе. Наполниться им до краев.

– От кого… – начал было Демьян, но тут же понял, насколько глуп этот вопрос. Агата попарила кого-то в баньке и никогда не скажет ему, кто это был. Может быть, потому, что это не имеет для нее значения. Может быть, потому, что только для нее и имеет.

Сестра улыбнулась. Опустила голову, перевела взгляд на свой живот.

– Но проклятье…

«Нашу мать оно не остановило. И я рада этому. Рада, что я есть. И это девочка».

«Но она будет одна. Как ты…»

«Разве я одна?»

Демьян в очередной раз осекся и больше ничего не спросил. Что ж, зато он хотя бы будет знать, что тут нет его вины. Он не успел предупредить того, кто и не нуждался в предупреждениях. Для Агаты, выбравшей путь лесной ведьмы, не существовало потребности в постоянном мужчине, и, если уж совсем начистоту, он уже давно не мог точно сказать, что именно ею движет. Почему она не подумала, что может зачать мальчика или что ее дочь может захотеть иной жизни? Однако читать сестре нотации явно было поздно и глупо. Он снова потянулся к ее малышу, снова позволил его ощущениям наполнить себя. И успокоился, ибо в этот краткий момент, как и малыш в утробе его сестры, еще не знал, что такое волнение.

Что движет женщиной, мечтающей о ребенке? Девять месяцев носить его в себе, рожать через боль, потом нянчить и заботиться, не спать ночами, дуть на разбитые коленки, страшиться всей той несправедливости, что с ним случится, плакать над его слезами и точно знать, что так будет до конца. Почему он запомнил тот единственный раз, когда Юля в порыве откровенности рассказала, как сильно желает стать матерью? Может быть, оттого, как светились ее глаза в тот момент?

В голову к Юле Демьян бы никогда не полез. Но прямо сейчас перед ним сидела Агата, которая никогда особо от него не закрывалась. И он легко-легко коснулся ее сознания, просто желая понять…

В заставленном до отказа небольшом кабинете с трудом могли развернуться два человека. Несменными стражами восьми квадратных метров пространства возвышались два длинных, забитых под завязку стеллажа. Кокошники, туфли, ленты, венки, веера, вуали, грим, полотна в рулонах, неподписанные коробки, аптечка… Между стеллажами втиснулся стол, на котором громоздились журналы, планы и рабочие тетради, исписанные набросками постановок, идеями номеров и схемами перестроений. У стола стояли старенький обшарпанный венский стул и потрепанный жизнью пуфик. Стены были увешаны афишами и грамотами.

Юля проверила воду в чайнике, щелкнула переключатель, мимоходом бросила взгляд на притаившуюся среди завалов на стеллаже микроволновую печь, в тысячный раз подумала, что ее нужно помыть, потом по привычке прошлась взглядом по грамотам. Она смотрела на них каждый раз, когда чувствовала, что готова сдаться и отступить. Это были победы. Ее и ее детей. Победы, которые заставляли Юлю идти дальше через не хочу. Смогла один раз – сможешь во второй. Нельзя дать надежду и подвести. Ее дети в нее верили.