– Чернава… – снова выдохнул он. – Без благословения… Но я не сержусь… Я благословляю… За внука Сокола… Хорошо… Ай…

И он скривился от какой-то страшной, незнакомой Климу боли. Но они уже дошли до машины, из нее выпрыгнул водитель, забрал у Клима носилки и сам помог погрузить их.

– Вы можете поехать с нами, – сказал врач Жене. – Заполните документы. А вы, – обратился он к Климу, – если хотите, езжайте следом.

И врач назвал адрес больницы. Женя кивнула и запрыгнула в карету скорой помощи. Клим остался стоять на дороге. Задние двери захлопнулись, и машина умчалась, дико воя и сверкая огнями проблескового маячка. А перед Климом всё стояло Женино лицо: белое, с широко распахнутыми глазами…

Он до боли куснул себя за губу и достал из кармана телефон, чтобы вызвать такси.

В общежитие они вернулись поздно ночью. В больнице Савелия Афанасьевича определили в реанимацию, куда их, разумеется, не пустили, сказав звонить утром. Женя всё никак не могла успокоиться: то вроде бы брала себя в руки, то снова начинала плакать. Сделала два глотка приготовленного Климом чая, и ее вырвало в мусорное ведро, которое он успел подставить. И Клим не придумал ничего лучше, чем уложить ее спать.

– Не уходи, – взмолилась Женя, ловя его за руку. – Пожалуйста. Мне так страшно. А вдруг я тут, а он…

– Ну-ну, – попросил Клим, сел рядом с ней на кровать, прислонившись спиной к изголовью, и перехватил ее ладонь.

Женька жарко и судорожно дышала ему в бок.

– Он говорит, нам друг за друга держаться надо, а я, выходит, его бросила… – лихорадочно прошептала она.

– Нас всё равно не пустят, а тебе надо поспать, – вздохнул Клим. Эти слова ему самому показались жестокими, но кто-то из них должен был сохранять здравый смысл. И, судя по всему, этим кем-то предстояло быть ему. – Так что ты ложись, а утром мы позвоним и всё узнаем.

– Он всегда обо мне заботился…

– А мать? Умерла, да?

Спросил – и тут же осудил себя. Непонятно, переживет ли эту ночь Савелий Афанасьевич, а он еще и эту рану бередить вздумал. Но Женя восприняла вопрос неожиданно спокойно.

– Живая, – всхлипнула она. – Когда Лебедь отца на службу призвала, мать отказалась идти с ним в этот мир. Она осталась в доме моей старшей сестры и ее мужа, а меня они брать не захотели. Я уже тогда была страшненькая и языкастая. Кто такую замуж возьмет? Да и в хозяйстве от меня проку было мало. Смысл лишний рот держать? Мне было пять лет. И папа забрал меня с собой, сюда. Сказал, что мы будем друг у друга… Он всё для меня сделал. Мы с ним вечно по городам мотались и деревням каким-то, он искал артефакты, обезвреживал их. А в перерывах со мной занимался. Я на домашнем обучении была. Когда мне семнадцать исполнилось, выбил разрешение осесть, чтобы не надо было разлучаться, пока я вуз заканчиваю. Нам повезло, его приписали к питерскому отделению. Он, конечно, уже лежал в больницах, но еще ни разу – так… А если он?..

И тут Женя снова заплакала.

– Ничего, ничего. Выкарабкается. Он у тебя живучий.

Клим прикрыл глаза: он не любил врать и давать обещания, за которые не мог поручиться. Но разве мог он сейчас сказать что-то другое?

– Жень, а можно я закурю?

Она снова всхлипнула и кивнула.

– Кури. Папа раньше тоже курил. Это он потом, из-за сердца перестал. Врачи сказали, надо прекращать…

От Жени Клим той ночью так и не ушел. Прикорнул, сидя рядом с ней на кровати и держа ее за руку. А полседьмого проснулся по привычке, вышел из комнаты, прошел в дальний конец коридора и сам позвонил по номеру, неровно записанному на белом бумажном квадратике. Выслушал ответ медсестры. Вернулся и долго неотрывно глядел на спящую девушку. Во сне она совсем перестала напоминать ежа, и это было необычно. И такой ей мягкое и нежное имя Чернава шло куда больше, чем жесткое, но сильное – Евгения.

А потом Женя проснулась. Открыла глаза, смотрела на него секунд тридцать бездумно, затем вспомнила, подлетела на кровати и заозиралась.

– Я проспала, да? Надо позвонить! Где мой телефон? Ты не видел?..

– Я уже позвонил, – ответил Клим. Женя взглянула на него так, будто в его власти было казнить или миловать. – Всё хорошо, Жень, – поспешил заверить он. – Он жив и стабилен, пока в реанимации, но…

И Женя снова разрыдалась.

Весь следующий месяц Женя едва ли не жила в больнице. И, разумеется, им было не до развода.

Вопреки обыкновению в кабинете отца в Нави в этот раз отчего-то было темно, сыро и холодно. И когда Злата выдохнула, изо рта вырвалось облачко пара. Оно повисело в воздухе, дрогнуло и растаяло. Злата повернулась к камину, но топка, обычно озаренная жарким пламенем, сейчас чернела остывшим нутром.

Она подняла взгляд выше.

Над камином, где всю ее жизнь висел портрет матери, ныне зиял провал, очерченный прямоугольником рамы.

Злата порывисто выдохнула, заозиралась и обнаружила, что на всем вокруг – и на каминной полке, и на обоих столах, и на кресле – лежит толстый слой пыли. Она сглотнула и отступила к двери. Еще раз огляделась: вдруг показалось?.. А потом, подстегнутая непонятно откуда взявшимся страхом, выбежала из кабинета и плотно закрыла за собой дверь. Сбежала вниз по винтовой лестнице, нажала на выступ в стене, открывая потайной ход в тронный зал, и выскочила наружу.

Звук ее шагов разнесся по зале и эхом отразился от стен и высокого потолка. А здесь вроде бы ничего не изменилось. Разве что было сумрачнее, чем обычно. И слишком тихо. Ее мир не спешил спеть ей свою колыбельную. Почему?

Собственное дыхание оглушало. Злата снова обвела взглядом залу и только теперь заметила, что трон не пустует. Высокая спинка скрывала того, кто сидел на нем, но ведь варианта было всего два.

– Папа, – отчего-то шепотом позвала Злата.

Человек на троне не шевельнулся.

– Дём? – одними губами произнесла она.

И в этот раз сидевший ее услышал. Встал. Повернулся. Это был не папа и не Демьян. Незнакомый мужчина улыбнулся безумно и протянул к ней руки.

Злата не сдержалась и закричала. И в этот миг мир за пределами замка тоже наконец нарушил свое молчание и, вторя ей, издал отчаянный, пронзительный вопль. Он ударил по ушам, сбил с ног, отозвался в каждой клетке тела. Злата упала на колени и сжала голову руками, закрывая уши, но это не помогло, словно рев рождался не только за стенами замка, но и в ней самой. А в это время тот, кто встал с трона, сделал к ней шаг. Злата воззвала к силам, чтобы ударить. Но те не откликнулись. А ор вокруг нарастал. Мужчина был уже совсем близко. Она попробовала еще раз, и снова – ничего. Чувствуя, как подступает паника, собралась в последний раз, рванулась и…

…проснулась.

Подскочила, судорожно огляделась, ощупала то первое, на что наткнулась ладонь.

Выдохнула.

Она была в своей постели, у себя в комнате, дома. Одна и в безопасности. Ее спальня тонула в темноте, но лишь потому, что сейчас была ночь. И ничто не нарушало ее тишины.

Злата упала на постель. Какое-то время лежала, таращась в темноту и хватая ртом воздух, потом вытерла ладонью лицо – оно было мокрым от слез, – снова села. И помедлила мгновение, прежде чем махнуть рукой и зажечь свечи на тумбочке у кровати. Показалось, что может не получиться. Но огоньки послушно заалели на кончиках фитилей, осветив пространство вокруг.

Сон. Просто сон.

Но слишком реальный, он всё еще стоял перед глазами, и Злата до сих пор слышала страшный крик, собравший в себя сотни голосов. Сердце колотилось о ребра, не желая успокаиваться. Злата старалась дышать ровнее, но выходило плохо. Осознав всю тщетность своих попыток, она поднялась с кровати и принялась ходить по комнате.

Она – ведьма. А ведьмам порой снятся вещие сны. Навь хотела ей о чем-то сообщить? Злата предпочла бы сделать вид, что ничего не поняла, но, кажется, всё было сказано более чем прямо. Бежать к папе прямо сейчас? Разбудить его посреди ночи и заявить, что на их трон кто-то посягает?