Тут у меня на глазах академик начал меняться: его глаза сузились, черты лица заострились. Несколько секунд — и вот передо мной сидит пожилой китаец, которого я встретил на Черкизоне.

Он разливал чай по мензуркам на лабораторном столе. Напиток подозрительно опалесцировал.

— Хэ! — сказал он на китайском, протягивая мензурку мне. — Хэ ба!

Я взял сосуд. Попробовал понюхать. Странное дело: эта штуковина действительно пахла чаем! А ведь во сне запахи — это большая редкость.

Так я осознал, что сплю.

— Что со мной будет? — спросил я, тоже на китайском.

— Ты умрёшь, как и все мы, — ответил китаец.

— Тогда какой смысл мне идти на это?

— Я ведь не сказал — когда именно, — он хитро подмигнул мне и рассмеялся.

Я снова поднёс мензурку ко рту, собираясь сделать глоток.

— Вы всегда приходите в такие времена… — произнёс китаец.

Мне очень не хотелось пить его чай, но моя рука будто перестала меня слушаться. И рот приоткрылся против моей воли. Я пытался закричать, но вдруг почувствовал, что у меня нет рта.

От ужаса осознания этого факта я проснулся.

Рядом со мной сидела Мирослава. В свете уличных фонарей блестели её большие глаза.

— Саш… что случилось? — тревожно спросила она.

— Сон плохой… — ответил я.

— Ты метался несколько минут по кровати. И что-то говорил на китайском… Саш, это так странно… у тебя нет температуры? — она потрогала мне лоб.

— Нет… кажется, — ответил я, прислушиваясь к своим ощущениям. Внутри будто бы что-то дрожало, но медленно успокаивалось. Вроде бы озноба нет…

— Как рана?

Я поглядел на бок. Повязка была совершенно белой, никаких потёков.

— Да вроде хорошо всё…

— Не болит?

— Нет.

— Ты меня напугал…

— Извини… я не специально, — ответил я.

— Ладно… — Мирослава потянулась и снова легла в постель. — Ложись, рано ещё. Утром поедем к папе. Думаю, не надо откладывать разговор.

— Хорошо, — кивнул я, и тоже лёг.

А из головы всё никак не шёл китаец. Он ведь явно много знает… может, стоит его навестить до того, как мне понадобится его пейджер?.. просто поговорить. Может, он даст какой-то совет, например, как менять порядок вещей и не нарываться на обратную реакцию?

Дмитрий Петрович явно не ожидал серьёзного разговора. Скорее всего, когда Мирослава сообщила ему, что мы хотим встретиться по важному делу, решил, будто мы хотим обсудить свадьбу. Однако вместо этого выслушал мои теоретические выкладки по построению бизнеса, основанного на информации и знакомствах.

Мы встретились в загородном доме, в Раздорах. Рублёвка здесь ещё не была такой, как мне привычно — только высокие заборы и дачи, в том числе совсем старые домики, которые не успели выкупить и снести под новые коттеджные посёлки.

Он сидел возле камина, в домашних брюках и свободной майке, потягивая коньяк.

Выслушав меня, он удивлённо хмыкнул, выразительно посмотрел на Мирославу, потом спросил:

— Коньяка хочешь? «Камю» настоящий, не какое-то дерьмо вроде «Наполеона».

— Спасибо, — кивнул я. — Мне пока нельзя. Врач назначил лекарства, которые несовместимы.

Мирослава испуганно посмотрела на меня, но, к счастью, дальнейших расспросов не последовало.

— Что ж… прямо скажу: зашёл ты правильно. БАБ некоторые вещи, связанные с цифрами, даёт на откуп Бадри, это известно… — будто размышляя вслух, проговорил Дмитрий Петрович. — В последнее время есть некоторые опасения насчёт того, что он слишком уж усилился… в октябре его назначили замом секретаря Совбеза, ты в курсе?

Разумеется, таких деталей я не помнил и специально новостей не отслеживал.

— Нет, — я помотал головой. — Не в курсе.

— Ну так вот… уровень ты понимаешь, да?

— Понимаю, — кивнул я.

— Значит, работать надо осторожно. — Дмитрий Петрович сделал глоток из бокала и посмотрел на огонь. — Благо время есть, потренироваться на мышах. Следующие серьёзные выборы в девяносто девятом. До этого — только губернаторские. Есть ещё, конечно, Чечня… но этой темы мы пока что касаться не будем…. Насчёт коммерческого направления ты совершенно правильно мыслишь. Варяги и рады бы к нам зайти, да правил игры не знают. А сейчас самое время шальных денег. Объяснять и рассказывать, что и как здесь устроено, плюс давать красивую картинку в их родные страны — это можно продать, и я подскажу, как… осталось только обсудить вопрос распределения ответственности, а это непросто будет. Когда у тебя встреча запланирована, говоришь?

— Точную дату мы не называли. Договорились связаться, когда в Москву вернёмся. Насколько я знаю, Лика уже в Москве.

— Ты взял её телефон?

— Конечно, — кивнул я. — У неё и мобильник есть, так что со связью проблем нет.

— Хорошо, — кивнул Дмитрий Петрович. — Ты делай, что задумал. Встречайся, рассказывай-показывай. Я подключусь на другом уровне. Тебя пока светить не будем.

— Ясно, — кивнул я.

— Поэтому ты тоже особо так не болтай, лады? Только если какие-то совсем уж неприятные осложнения возникнут. Но, по идее, не должно.

— Не буду, — пообещал я.

— Делай упор на иностранцев. Про губернаторские выборы если и упоминай, то вскользь. И Чечню совсем не трогай.

— Ясно, — повторил я.

— А так… ну что я могу сказать? Если действительно вытянешь тему — то молодец. Сейчас поляна свободна, по сути. БАБ с Гусём тягается за медийку, но это выход на совсем другой уровень. Самое время. Только не суетись ни в коем случае и не спеши. Знай себе цену, и сразу же это покажи. Думаю, они будут выяснять, кто за тобой стоять может. Могут и на Мирославу выйти. Но это мой вопрос, придумаю, что делать.

Мамин визит прошёл рутинно: приехали, поболтали в ресторане, прогулялись немного — разъехались, пообещав звонить по возможности. Напоследок мама меня даже обняла и расцеловала в щёки. Да и с Мирославой они быстро нашли общий язык: охотно обсуждали шмотки, турецкие курорты и заокеанскую светскую жизнь.

Никаких опасных приключений не случилось ни по дороге туда, ни тогда, когда они возвращались в Егорьевск. Я специально позвонил вечером им на городской, чтобы удостовериться. Мама ещё раз поблагодарила меня за приглашение и пообещала оставаться на связи.

А я всё ждал подвоха: что где-то произойдёт нечто нехорошее. Моя рана воспалиться, с Мирославой поругаемся, батя её заточит на меня зуб и запретит ей общаться со мной — за дерзость и прожектёрство. Но, видимо, напрасно: очевидно, моё представление о времени, судьбе и всём таком прочем оказалось слишком примитивным.

Встреча с Ликой и её отцом перенеслась на первые или вторые выходные после отпуска: у него появились срочные дела в Тольятти.

На Черкизон заехать я так и не решился: оставил это на крайний случай.

Отец, похоже, кого-то нашёл, пока я катался по Грузиям и занимался другими семейными делами. По крайней мере, когда я заехал за чистым «комком» домой, там отчётливо пахло женскими духами. Да и батя ходил какой-то необычно рассеянный и всё время загадочно улыбался.

А ещё я узнал, что он начал ходить в их корпоративную тренажёрку. Говорит, нормативы надо будет сдавать весной — вот, готовился. Это, плюс отказ от курения сказались на нём очень положительно: внешне он помолодел лет на пять.

В общем, после отпуска я возвращался в Университет воодушевлённый, с осознанием того, что всё смогу и вообще у меня всё получается, как надо.

И, как это часто бывает в подобных случаях, реальность тут же ударом под дых вышибла меня с небес на землю.

За каникулы я успел забыть, что такое курсантский быт в девяностых, и откровенно расслабился.

Учёба, как положено, начиналась с понедельничного развода и строевого смотра. Это когда весь универ собирался на плацу, и руководители подразделений проверяли у всего личного состава форму одежды и уставную стрижку.

Зимой мы ходили в тёплом белье, «комках» и шинелях. Шею должно было защищать от холода тонкое зелёное кашне. Само собой, уставное тёплое бельё было не настолько тёплым, чтобы выдерживать десятки минут и даже часы на тридцатиградусном морозе. Шинельки тоже были так себе. Поэтому многие пользовались так называемыми «вшивниками» — разнообразными неуставными средствами утепления: начиная от гражданских свитеров, которые надевались прямо под уставное термобельё, заканчивая профессиональным термобельём, которое тоже, как правило, имело вопиюще неуставной вид.