Ветер утих, огонь снова горел, протягивая свои смертоносные руки к небу.

Сквозь него, преодолев последний ряд пылающих поленьев, к людям вышел Демос Деватон. Невредимый, без единого волдыря — лишь на груди под раскалённым серебряным диском краснело пятно ожога.

Канцлер вышел к людям и раскинул руки в стороны.

— Воля Его явлена.

Он обратил взор на монахов из Шуанона. Старший молча кивнул Демосу, затем шепнул что-то на ухо своему брату, и тот помчался к краю площади — туда, где трудился над записями ещё один монах из Ордена Гнатия Смиренного.

— Брат Альбумус дошёл до конца? — громко спросил старший монах.

— Нет, — глухо ответили ему со стороны ворот.

Деватон развернулся и снова вошёл в пламя. Через несколько долгих мгновений он вышел, таща на себе уже переставшего вопить Альбумуса.

Ряса еретика сгорела дотла. Тело покраснело, волосы истлели, кожа местами обуглилась, лицо превратилось в распухшее нечто. Воняло жареным мясом.

— Ткань! Дайте ткань! — крикнул канцлер.

Один из гвардейцев быстро стянул с себя зелёный с золотым плащ и постелил на землю. Демос бережно опустил еретика на него. Юн увидел в этом своеобразную иронию — брата Альбумуса заворачивали в цвета его противника.

— Боже! Он жив? Жив? — причитали в толпе.

К Альбумусу поспешили монахи.

— Дышит, — констатировал старший и поднял глаза на канцлера. — Но вряд ли выживет.

Деватон молча кивнул. Гвардейцы принялись тушить костры, снова поднялся дым. К канцлеру подбежал брат Ласий — помог одеться и подал трость. От трости Демос отказался и вышел к толпе.

— Добрые люди Миссолена! — обратился он и жестом велел солдатам опустить копья. — Хранитель явил свою волю и совершил чудо. Брат Альбумус, увы, не уцелел. Я был честен и обещал, что город достанется ему, если святой брат пройдёт испытание, но этого не случилось.

— Горелый лорд — правитель Миссолена! — крикнули в толпе.

— Чудо!

— Чудо свершилось!

Деватон вскинул руку, призывая к тишине. Толпа угомонилась и благоговейно умолкла. Лишь женщины из ближайшего окружения Альбумуса продолжали ползать вокруг своего раненого патрона, завывая молитвы и проклятия.

— Тише! — вернул внимание Демос. Юн понимал, что каждое слово давалось канцлеру с трудом — надышался дыма. — Случившееся сегодня — чудо, и я пока сам не знаю, каков замысел Хранителя в отношении меня. Я благодарен за это волеизъявление, но не считаю себя победителем, ибо победители бывают лишь на войне, а я никогда не воевал со своим народом. Потому я прошу вас, добрые горожане — помолимся вместе за душу нашего брата. Видит бог, он совершил ошибку, но он всё ещё один из нас. Он — один из детей Хранителевых.

Канцлер встал на колени перед толпой, снял с шеи серебряный диск и склонил бледную выскобленную голову в молитве. Юн не верил глазам. Ряд за рядом зеваки, последователи ереси, женщины и старики присоединялись к нему, шепча слова хвалы и прося божьей защиты.

Окончив молитву, канцлер поднялся, а за ним поднялась и вся площадь — ряд за рядом, человек за человеком.

— Обманщик! — крикнул кто-то из толпы, и в место, где лежал Альбумус, полетел первый камень.

— Еретик!

— Он обманул нас! Обещал, что выйдет невредимым!

— Господь отвернулся от него и от нас!

Юн боком протиснулся поближе к Деватону. Ярость людей всё нарастала, требуя выхода на того, кто обманул их ожидания.

— Ваша светлость! — Юн откинул капюшон и замахал руками, привлекая внимание господина. Он заметил, что Ихраз тоже покинул свой пост и направлялся к хозяину, огибая ещё дымящиеся костры.

Демос жестом велел страже пропустить Юна.

— Ваша светлость! — Юн рухнул на колени перед канцлером. — Слава богу, вы живы!

— Ну же, мастер Юн, поднимитесь, — улыбнулся Деватон. — Не ожидал, что вас так впечатлит небольшое чудо.

— Это и есть чудо, обычный человек не сможет…

— Выходит, я необычный человек, — пожал худыми плечами Демос. — Не уходите далеко, мастер Юн. Вы мне понадобитесь.

Юн почувствовал опасность прежде, чем увидел её. Часть толпы, что была ближе к Альбумусу, прорвалась сквозь оцепление, смела стражу и навалилась на еретика. Осыпая бывшего вождя проклятьями и руганью, люди рвали на части то, что осталось от ещё живого брата Альбумуса, тянули окровавленные руки, растаскивали члены на куски.

— Проклятье, — прошипел Деватон. — Знал, что так может выйти, но…

— Чернь не прощает ошибок тому, в кого поверила, — проговорил подошедший брат Ласий.

— Именно это меня и пугает, — ответил канцлер, глядя на безумства толпы. — Потому что сегодня они поверили в меня.

Дни, минувшие с начала бесчинств Фатира, тянулись для Фастреда одновременно медленно и быстро. Встретившись у слияния рек, выжившие двинулись на юг к наименее постращавшим деревням. А затем, немного переведя дух, северяне и хайлигландцы направились обратно в Эксенгор.

Давен был жив, но так и не пришёл в себя. Сына вождя передали в руки брата Аристида, и монах неусыпно бдел у повозки с ранеными. Да и помимо юноши работы у него было достаточно: после извержения осталось мало уцелевших. Женщины-знахарки, ведуны и церковники — все объединились ради помощи пострадавшим, и такое единение Фастред наблюдал впервые. В этот момент не существовало ни религиозных споров, ни войн, ни взаимных обвинений, ни разделения на племена — наоборот, каждый делал всё возможное, чтобы помочь другим. И, глядя на это, Фастред невольно задавался вопросом: почему для того, чтобы люди забыли о распрях и объединились, непременно нужна трагедия? Почему любовь к ближнему проявлялась лишь после того, как погибло столько своих и чужих? Почему лишь общее горе смогло растопить лёд в конфликте мецев и рундов?

Ироничнее всего было то, что два народа объединились благодаря усилиям третьего — ещё недавнего врага. Фастред видел, как жрецы рундских культов, знахари мецев и лекари хайлигландцев собирались над каждым раненым: обсуждали, как поступить лучше, делились снадобьями и сменяли друг друга на дежурствах у лежаков с больными.

Часть людей пришлось оставить на юге под присмотром местных жителей, но когда первые раны были обработаны, а слова прощаний сказаны, Магнус и Грегор направили силы в Эксенгор.

Дорога давалась трудно: многие пути засыпало камнями, после дождя толстый слой пепла превратился в грязь, в которой увязали ноги. Но люди шли, ибо Эксенгор оставался священным для всех.

Фастред подозревал, что северян так тянуло туда, ибо они сами хотели увидеть последствия разрушений. Среди уцелевших то и дело ходили толки, что боги покинули свой народ и эти земли. Но рунды и мецы были практичным народом и словам не верили. Именно поэтому, как думал Фастред, они так хотели вернуться. Увидеть всё своими глазами, убедиться. Попрощаться, наконец. Что-то подсказывало брату-протектору, что обратно Эксенгор не отстроят. Да и сам он, окажись на месте эксенгорцев, вряд ли захотел бы селиться на пепелище.

На третий день первые отряды наконец-то добрались до священного города, и Фастред ахнул: не было больше ни Эксенгора, ни торговых шатров, ни дорог. Развалины построек засыпало пеплом, завалило камнями, спрессовало в тягучую массу дождём. Но от земли ещё валил пар — до того горячей оставалась почва.

— Не думал, что большой город можно так быстро превратить в руины, — покачал головой Райнер Эккехард, с печалью глядя на останки домов.

— Надеюсь, до Вевельстада не дошло, — прокряхтел Магнус. — Там наш единственный порт, и видят боги, он ещё понадобится.

Король Грегор отдал краткий приказ солдатам искать выживших, и несколько десятков человек быстро спустились с холма вниз, на погребённые под породой улицы.

Жрецы мецев и ведуны рундов отправились следом. Им было поручено выяснить, остался ли город пригодным для жизни. Хотя Фастред даже невооружённым глазом видел, что надежды слабы.

Истерд подошла к опиравшемуся на посох отцу.