Люди выли как белуги, но сидели на местах, придавленные моим тяжёлым взглядом и моей волей. Спустя пару минут послышался хлёсткий выстрел, а потом прибежал тот самый парень, и доложил:

— Деревня вся полыхает, — трясясь всем телом, произнёс он, — а тетку Ванду… её застрелили.

Сказал это, и у него слёзы брызнули из глаз, покатились по щекам крупными каплями.

— Вот видите, если бы побежали, то там бы все и полегли, — осипшим голосом произнёс я.

К вечеру немцы наконец ушли, убедившись, что деревня сожжена дотла. В этот момент я их ненавидел. Когда я вернусь и настанет момент подписания договора, я им эту деревню припомню. И что-то мне подсказывает, условия договора несколько изменятся. По крайней мере оставлять просто так такие вот дела, поощрять действия немцев, которые столь подло глумились над польскими крестьянами, которые лишь хотели спастись от голодной смерти, я забывать не собираюсь.

Я решил, что в деревню вернёмся утром. Ночью на пепелище делать нечего.Народ что-то побурчал, но признал, что это правильно.

Ночью никто не спал. Бабы подвывали, рыдая навзрыд, им в унисон плакали дети. Мужики были хмурые и молчаливые. Они сначала пытались успокоить баб, но ничего не добились.

— Что теперь делать-то будем? — спросил один из мужиков, усевшись рядом со мной и с паном Тадеушем.

— Что делать? — пожал плечами старик. — Станем возвращаться, хоронить погибших, да и хозяйство пытаться восстанавливать. Жить надо.

— А если немцы вернутся? — спросил он.

— Не вернутся, — покачал я головой. — Зачем им это всё уже? Всё, что хотели, они сделали. А гоняться за бабами они вряд ли станут.

Я устало смотрел в костёр. Ещё раз подумал о том, что зря я не остановил гетмана, когда тот решил разжиться зерном. Всё-таки не та весовая категория. Крестьяне, пусть даже они объединились бы всеми хуторами да деревнями, не сила против немецкой армии. Да, нам повезло один раз, повезло второй раз, но каждое такое везение оканчивалось смертями. А повезло нам лишь в том, что мы смогли побольнее ужалить немецких солдат, хотя на деле лишь раззадорили их.

Хотели разжиться зерном, но в итоге лишились крыши над головой, скота и остальных пожитков. Я уже не говорю о тех, кто погиб. Наверное, в том, что деревня сожжена, есть и моя вина, пускай и косвенная. Остаётся надеяться, что потеря танка не заставит немцев начать новую карательную миссию и пройтись по другим деревням, а то решат, что крестьяне слишком уж боевитые, да и оружие у них интересное появилось, что они, мол, вон даже танки могут останавливать. Как бы эта моя акция не привела к ещё более тяжёлым последствиям.

Кстати, а ведь ещё они могут захотеть эвакуировать тот танк. Может, не захотят оставлять гнить технику. Хотя, конечно, следует оценивать повреждения, которые танк получил. Если он пригоден к восстановлению, но это надо ещё посмотреть. Как правило, если взрывается боеукладка, то машину восстановить довольно сложно, и немцы на вероятно не будут пытаться что-то с ним предпринять. Опять же, нужно будет пригонять тягач и тратить лишнее горючее, которого у немцев, благодаря усилиям наших диверсантов, тоже не хватает. Поэтому пока ждём здесь, окапываемся, роем землянки. Потом вернёмся, оценим ситуацию. Но жить пока будем в этом лесу, безопасности ради. А потом, когда убедимся, что немцы уже точно не вернутся, тогда и начнём снова восстанавливать деревню.

Повертев эти мысли и так и сяк, объявил о своём решении селянам. Одна женщина попыталась возразить:

— А ты кто такой, что здесь нами командуешь?

Но мужики на неё прикрикнули:

— Не смей перебивать старосту!

А я лишь горько усмехнулся. Сам не заметил, как из меня как-то сам собой получился настоящий деревенский староста. Ну вот, народ слушается. С другой стороны, староста — тот же царь, только масштабы поменьше.

Так я и сидел, пока не почувствовал, как меня кто-то приобнял сзади и уткнулся мне в спину лбом. Не нужно было объяснять, кто это, поэтому я продолжил так же сидеть. А девушка, которая обнимала меня со спины, затряслась и заплакала.

— Конец, похоже, пан Олесь, — прошептала она. — Нет больше нашего батюшки, ты теперь только у меня и остался.

А мне захотелось завыть от досады. И как мне теперь с этим всем быть?

Я стоял на границе пепелища, что некогда было деревней Дрязги, и молчал. Не мог найти слов, как описать свои чувства, которые навеяло на меня увиденное.

В юности я читал книги, посвящённые сожжённым деревням, во времена разных войн. О том, как возвращаются на руины бывшей жизни уцелевшие люди.

Это зрелище мне напоминала село после набега монголо-татар: вокруг головёшки да гарь. Разве что фахверки завалены внутрь, а не наружу.

Единственное уцелевшее здание — это костёл, и то потому, что он был каменным. Видимо, специально его жечь не стали, а пламя от сожженных домов не перекинулось.

На пороге лежал убитый ксёндз, который держал в руках распятие, словно надеялся защититься крестом от немецких пуль. Да вот только немцы, видимо, были атеистами или просто не имели ничего святого, как, впрочем, и их пули.

Я нарочно выбежал вперёд, хотел первым оценить обстановку и понять, что происходит? Если вдруг здесь остались немцы, то вернуться и приказать крестьянам разворачиваться. Ну или, если картина совсем уж нелицеприятная, как-то подготовить их.

А тут вот сам застыл и смотрю на пепел, на разорённые дома, в которых раньше жили люди, что теперь превратились в лишь почерневшие обугленные брёвна, да на тела, проглядывающие там и тут из гари.

Надо бы предупредить людей, что зрелище не для слабонервных. Вот только я сам замер в нерешительности и потерял дар речи. И даже не знаю из-за чего: от горя или от злобы, которая стала меня снедать изнутри.

Всё-таки в нас, русских, есть какая-то нелюбовь к немцам. Генетическая. Что-то передалось нам от предков. И сейчас, похоже, во мне эта злоба стала оживать.

Не было необходимости в этих жертвах, не было смысла убивать стольких людей, которые не были причастны к преступлению против Германии. Да, что поделать. Пускай Стась и был относительно в своём праве, пытаясь вернуть зерно, выращенное на его земле, но и немцы тоже были в своём праве, как бы это противно ни звучало. Всё же эта часть Польши принадлежит Германии.

Вот только солдаты — они на то и солдаты, их призвание — воевать, защищать Родину и биться с врагом. Но не крестьян же убивать, чьё призвание — землю пахать. Не баб и детей, не простых мужиков, которые лишь хотели накормить свои семьи. Не их же расстреливать и оставлять без крыши над головой, без еды и без хлеба. И не ксёндза, который по определению не способен вреда людям принести, он ведь Богу служит, а не воюет с немцами.

Вскоре меня начали нагонять другие деревенские, и, как и я, так же застывали на границе пепелища и долго, молча глядели на открывшуюся картину, а приятного там было мало.

Только вчера похоронили ту самую женщину — Ванду, которая бросилась защищать свои пожитки, не испугавшись грозных немцев.

Люди только-только успокоились, а тут вон ещё одно потрясение, да какое.

Хотя, чего они ожидали?

Пожар и так все видели, вот только издалека. Не видели они обгорелых останков собственной прошлой жизни и не чувствовали запах смерти, исходящий от развалин.

Постояли-постояли, но надо было дело делать. Я пришёл в себя первым.

— Ладно, глаза боятся, а руки делают, — произнёс я громко, чтобы меня все услышали. — После будем оплакивать умерших, а сейчас нужно им последние почести отдать. Надо завалы разобрать, да похоронить тех, кто погиб.

Мужики, с хмурыми лицами, переглянулись, затем посмотрели на меня, молча кивнули и двинулись вперёд. Женщины с потерянными глазами какое-то время ещё стояли рядом.

Детей решили оставить пока в лесу, нечего им глядеть на то, что род человеческий творить может.

Провозились практически весь день, но отыскали всех убитых. Пропавших не было. Разве что, не все мои бойцы из передового полка пока обнаружены, но я знал, кого не хватало, и знал, где они могли находиться. Я за ними потом вернусь.