Толпа за спиной Альбумуса разразилась воодушевлёнными криками. Монахи кивнули и осенили зевак священными знаками.

— Мы братья из Обители под Шуаноном, — представил церковников самый старший — гладко выбритый худой мужчина с изрезанным морщинами лицом и воспалённым ячменем на глазу. — Наш обет — сохранение истории. В нашей обители ведётся летопись всех происходящих в империи событий, и нас вызвали, дабы проследить, чтобы Божий суд прошёл по всем правилам, а также записать его итоги, дабы сохранить их для потомков.

— Крайне похвальный обет. Ваш труд достоин уважения, святые братья, — Альбумус даже легко поклонился. — Занимайте же места, поджигайте костры — и Господь явит нам свою волю.

Монахи отошли к дровам, тихо перешёптываясь между собой.

— Где же канцлер?

— Где Горелый лорд? — возмущались в толпе. — Неужто струсил?

— Вон он! Идёт!

Юн присмотрелся. И правда, из тьмы ворот медленно вышел сам Демос Деватон. Но вид его заставил мастера удивиться.

— Он обрил голову! — разнеслись шепотки.

— Принял покаяние?

— Не, волосы горят, потому и обрил, — предположил кто-то в толпе. — Ему ли не знать, он же Горелый лорд! Хе-хе!

Юн аккуратно подвинул зазевавшуюся особу в плаще с вышивкой и следами оторванных бусин — ересь превратила роскошный предмет одежды в лохмотья, и пролез в первый ряд под нараставший ропот зевак. Толпа наползала всё ближе ко дворцу, но солдаты угрожающе вскинули копья:

— Назад! Не положено — для вашей безопасности! Обожжётесь!

Канцлер преодолел затенённый сводами арки проход и остановился меж рядами сложенных дров. На площади воцарилось напряжённое молчание — настолько неестественное, что Юн расслышал, как кто-то чихнул у статуи Таллония.

— Демос из Дома Деватон, герцог Бельтерианский, лорд Амеллона и канцлер империи! — объявил герольд со стены, и трубы взвизгнули, едва тот договорил. Юн смог разглядеть силуэт яйцеголового монаха в тени воротной арки, но бывший старший дознаватель предпочитал держаться подальше от глаз толпы.

Демос спокойно дождался, пока утихли трубы и ропот толпы, затем шагнул вперёд.

— Я здесь, потому что принял вызов брата Альбумуса на Божий суд, — громко и чисто, чеканя каждое слово, говорил он, шагая вдоль рядов сложенных дров. — Я здесь потому, что не хочу жертвовать жизнями мирных горожан, и без того пострадавших от мора. Я здесь потому, что представляю нашего императора Креспия и готов принять за него смерть, если Хранителю это будет угодно.

Брат Альбумус широко улыбнулся и вышел навстречу канцлеру, раскинув руки, как хозяин встречает долгожданного гостя.

— Я брат Альбумус. Человек, что слышит голос божий. Человек, кому открылась воля господня. Все наши беды и горести — есть наказание божье за то, что мы отклонились от служения богу, забыли о нём и его заповедях, но помнили лишь о своих удовольствиях. Я здесь потому, что готов умереть за истину, ибо она мне открылась.

— А я здесь потому, что идиот, — тихо проворчал Юн себе под нос. — Будь во мне меньше порядочности, давно бы бежал прочь.

— Братья Ордена Гнатия Смиренного из обители под Шуаноном приглашены, чтобы зафиксировать события Божьего суда, — объявил со стены герольд. — Добрые люди Миссолена, корона просит вас не мешать им и не отвлекать от работы!

Юн не удержался и нервно хихикнул: хорошо же устроились эти церковники — не тронут ни те ни другие. Впрочем, ещё неизвестно, чего они там понапишут, когда всё закончится. И сохранятся ли записи в истории, ибо история всегда пишется победителями, искажается ради удобства, коверкается из выгоды. Благое намерение — да будет ли толк?

— Готовы ли вы? — спросил старший монах, глядя на Альбумуса и Деватона.

Оба кивнули.

— Хорошо. Расходитесь по разным концам и ждите сигнала сходиться, когда костры запылают. Да явит Хранитель свою волю и смилуется над душами несчастных жителей столицы!

По команде старшего из Ордена запалили костры: монахи поочерёдно обходили каждый ряд поленьев, тщательно поджигая весь хворост. Часть дров оказалась сырой и сильно дымила, но через некоторое время пламя выровнялось, благо и ветра пока не было. Юн с оторопью взирал на узкий проход между двумя длинными кострами — в начале, со стороны дворца, стоял Демос, в конце, спиной к площади, молился под нудное пение Альбумус. Было во всём этом что-то неправильное, но в конечном итоге Юн согласился с канцлером: пусть лучше этот день унесёт жизни всего двоих, нежели город утонет в крови восстания. И всё же, по мнению мастера Юна, один Демос Деватон мог стоить и целого города.

— Готовьтесь сходиться! — крикнул брат из Шуанона.

Канцлер подозвал кого-то со стороны дворца — сквозь дым и дрожащее марево Юн увидел, что это был брат Ласий, передал тому свою вечную трость с серебряным набалдашником, снял все украшения и цепи, кроме маленького серебряного диска, по привычке тронул обритую голову и тут же отдёрнул руку — очевидно, забыл, что лишился волос.

А затем развязал полы халата, снял и, закинув на плечо монаху, велел тому уходить.

Рядом с Юном заохали люди, и было отчего. Демос Деватон остался один на один с огнём — нагой, бледный, явивший изуродованное старым пожаром тело всему народу.

— В руки твои предаю себя, милостивый Хранитель, — проговорил Демос, едва не закашлявшись от дыма. — Нагим и одиноким я пришёл в этот мир, таким же готовлюсь его покинуть.

Брат Альбумус уважительно кивнул, но не шелохнулся.

— Рясу не сниму, — сказал он, шагнув к кострам. — В ней я прошёл весь свой путь, в ней услышал откровение божье. В ней и уйду, если Хранитель меня заберёт.

— Сходитесь! — крикнул монах из Шуанона и взмахнул руками.

Альбумус шагнул к огненной тропе. Его последователи затянули хвалебную песнь нестройным хором. Демос помедлил всего пару мгновений, опустил голову, закрыл глаза и, казалось, что-то прошептал. А затем выпрямился, расправил плечи и зашагал сквозь дым и огонь, не сводя глаз с еретика, только символ веры на его груди отражал пламя и бликовал на солнце. Так они и ступали — молча, медленно, каждый по шажку, сверля друг друга взглядами. Юн поймал себя на том, что от напряжения перестал дышать.

С запада поднялся ветер, и пламя костров разгорелось ещё сильнее.

— Хранитель, смилуйся!

— Блаженен день!

— Да явит Он волю свою! — галдела толпа. Юн заметил в глазах многих страх — видимо, только сейчас начали понимать, насколько всё серьёзно.

Время тянулось невыносимо медленно. Юн вставал на цыпочки и вертел головой, пытаясь увидеть хоть что-то сквозь пламя, но жирный смоляной дым то и дело скрывал дуэлянтов. Он поднял голову и увидел Ихраза — энниец скрыл лицо за платком, а глаза отсюда было не разглядеть.

— Ну, как они там?

— Видишь что-нибудь?

Толпа роптала, вопрошала и всерьёз забеспокоилась. Гимны уже не допевались до конца, молитвы стали короче.

А затем Юн услышал животный крик со стороны костров.

Толпа — зеваки и последователи еретика, бедняки и остатки знати — все кинулись ближе, едва не сбив Юна с ног. Стража выставила копья вперёд.

— Стоять! Ни шагу дальше, — ревел здоровенный детина в бельтерианском сюрко поверх доспехов.

— Мы хотим видеть!

— Стоять! Всё увидите. — Он выбросил копьё вперёд, и толпа шарахнулась назад. — Не давить! Не топтать! Во имя Хранителя!

Юн воспользовался моментом и подобрался правее, к кучке последователей Альбумуса, откуда было лучше видно происходящее. Со стороны костров кричали — неистово, мучительно, неестественно. Юн знал: так вопят от настоящей боли, невыносимой. Так вопят перед тем, как потерять сознание, потому что тело не справляется с болью. Так вопят, когда горят заживо.

Женщины из свиты Альбумуса заламывали руки, рвали на лоскуты одежды, царапали грязными ногтями лица — всё от мучительной неизвестности. Они то затягивали очередной гимн, то срывались на рыдания, то шептали молитвы — форменное безумие. Юн протиснулся сквозь человеческую массу подальше от них, и, наконец, увидел.