Это было словно магическое преображение. Аристократического вида, с повадками молодого столичного повесы, от которого так млели знатные дамы при дворе султана, молодой мужчина сейчас больше напоминал опустившегося бродягу, жизнь которого прошла на мусорных свалках.

«Что с ним? — скривился Сульдэ, рассматривая урчавшего от удовольствия Даданджи. — Он обезумел».

Наконец, сытно рыгнув, Даданджи отвалился от чащи. Смачно облизав жирные пальцы, он неторопливо поднялся на ноги и, не говоря ни слова, вышел из шатра.

Сульдэ еще некоторое время смотрел, как затихало колыхание тяжелого полога.

— Солтанай, — после непродолжительного молчания, заговорил командующий. — Иди за ним и до утра стань его тенью. Я хочу знать, что с ним случилось, — шаморец внимательно его слушал. — Иди…

Брошенный на Сульдэ фанатичный взгляд, полный преданности и безграничного уважения поклон и Солтанай тоже исчез за пологом шатра.

Миновав стражей у шатра, молодой мужчина быстро огляделся. Тот, кто был ему нужен, шел в окружении своих телохранителей в сторону своего шатра.

— Где этот бездельник? Я голоден, — Даданджи кому-то что-то выговаривал, яростно жестикулируя. — Найдите его! Или он отведает плетей.

Тут вдруг он резко остановился и начал что-то пристально высматривать под своими ногами. Шестерка сопровождавших его телохранителей сразу же встали вокруг него плотной коробочкой.

— Ха… Настоящая гора, — Солтанай тоже замер, притаившись за одной из палаток. — Огромная, достающая своей вершиной до небес, — он мог бы поклясться чем угодно, что в этот самый момент слышал в голосе кади настоящее восхищение. — Ха-ха-ха-ха, а я запросто перешагну через тебя! — и Даданджи, продолжая бездумно хохотать, через что-то перешагивает. — Ха-ха-ха. Вы видели? Видели? Я перешагнул через целую гору…, — и он снова замирает, словно прислушивается к чему-то. — Проклятье! Я голоден! Ну, если этот недоносок ничего не приготовил… Я спущу с него шкуру. Плетьми!

Мужчина что-то бормоча снова двинулся в сторону своего шатра, выкрикивая угрозы и оскорбления в адрес какого-то своего слуги. Однако, внимательно вслушивавшийся в этой подчас несвязное бормотание, посланец Сульдэ обратил внимание еще на кое-что.

— … И где эта лекарская крыса? — у пустоты спрашивал Даданджи, уже исчезая в своем шатре. — Что за снадобье он мне дал? — осторожно придерживавшие его за локти телохранители, что-то пытались ему отвечать, но кади все порывался куда-то вновь идти. — Где он, я спрашиваю?… О, как же я хочу спать… Ну и…

После некоторой возни из шатра вышло двое бессмертных и, встали у самого входа. Остальная четверка разошлась по периметру шатра, где и застыла неподвижными статуями.

— Похоже, ловить здесь больше нечего, — прошептал Солтанай, внимательно вслушиваясь в окружающие звуки. — Так надраться можно лишь от пулькэ. Но почему я ничего не чувствую?

Пулькэ, крепкий шаморский самогон, оставляла за собой настолько резкий сивушный запах, что не почувствовать его было просто невозможно. Солтанай же ловил носом лишь запахи военного лагеря — вонючего пота, горьковатого дыма костров и сыромятной кожи.

Он наблюдал за шатром кади почти до второй стражи (время рассвета, когда меняется караульные на вышках походного лагеря) и решил уходить лишь тогда, когда горизонте начало рассветать.

— Он никуда не денется, — осторожно выбираясь в сторону, шептал Солтанай. — Будет валяться до обеда… Я же пока проверю нашего лекаря.

Найти его было несложно. Лэр Трюлок слишком любил комфорт, чтобы ютиться в палатке или шатре в поле среди тысяч простых бессмертных. Он предпочитал крепкие стены, надежную крышу над головой и пылавший жаром камин, а все это можно было найти лишь в городе.

Шататься ночью по недавно захваченному городку было довольно опасно. Тебя мог прихватить патруль, который ночным шатунам сначала мял бока и лишь потом выяснял, какого черта ты забыл здесь в такое время. Не церемонились и местное отребье, которое с приходом шаморцев лишь на время исчезло из вида.

Однако, у того, кто добровольно стал тенью командующего, для первых была золотая пайза, при виде которой любой шаморец падал на колени, а для вторых хороший кусок стали…

— Воля Победоносного, — подходя к главным воротам, негромко проговорил Солтанай. — Где лэр Трюлок? — охрана — трое или четверо угрюмых бессмертных, встрепенувшихся было при виде одиноко путника, тут же упали на колени; золотой блеск охранного знака действовал безотказно. — Быстрее.

— Он здесь господин, — поднимаясь с колен, прогудел старший. — Лэр Трюлок остановился в большом доме рядом с таверной. Вы не ошибетесь. Там только один такой дом.

Действительно, возле таверны стоял солидный каменный дом, огороженный довольно высоким забором из мощных обтесанных валунов. Мощенную дорогу к парадному входу перегораживала толстая кованная решетка, которую мог позволить себе лишь очень богатый человек.

— Неплохо, — присвистнул Солтанай, оценив солидную толщину железных прутьев. — Тут одного железа на тысячу, а то и две золотых… Воля Победоносного! — он вновь сверкнул золотой тамгой, когда ему попытались преградить путь два здоровенных лба в доспехах. — Где лэр Трюлок? Ну?!

Сам же лекарь обнаружился в доме, возле высокого камина. В его руке был серебряный кубок, а в огромной комнате медленно плыл пряный аромат подогретого вина.

— Что?! Я же приказал не мешать мне! — заорал лэр, едва только на пороге комнаты показался посланец Сульдэ. — Где эти обалдуи? А…, — в руки Солтаная в очередной раз появилась золотая пайза и толстая туша лекаря тут же упала на колени. — Слушаю и повинуюсь.

Солтанай же молча прошел к столу и, взяв с него кубок, с наслаждением выпил еще горячее вино с пряностями. Горячая и чуть пьянящая жидкость тут же разошлась по его жилам, разгоняя из мышц и костей спрятавшийся там холод.

— Что ты дал Великому кади? — глазки толстяка заметались, словно его уличили в чем-то очень постыдном. — …

Золото тамги с древним шаморским символом, которое Солтаная продолжал держать в ладони, словно гипнотизировало лекаря. Пытаясь ответить, тот запинался, сильно потел…

— Э-э-э, господин…, э-э-э, — паника плескалась в глазах лекаря, который после такого вопроса напридумывал себе такого. — Я бы даже не посмел что-то сделать… Э-э-э. Я совсем старанием, но наконечник застрял и я просто не мог… Э-э-э…

В жарко натопленной комнате пот ручьями стекал с него, распространяя вокруг противный запах страха.

— Но ему же было совсем не больно. Он совершенно ничего не почувствовал… А наконечник почти достал ребра. По другому было просто не вытащить, — лекарь заискивающе заглядывал в глаза Солтанаю, словно пытался там что-то прочитать. — Иначе бы он умер… А эти листья… Они подарок небес. Да, да, господин, они снимают боль, — лекарь, видя, что его не пытаются тащить на плаху из-за убийства высокопоставленного пациента, оживал на глазах. — Я окуривал их дымом легионеров с раздробленными руками и ногами, со вскрытым брюхом и даже с… водянкой…, — заискивающее и чуть испуганное выражение лица лекаря на какое-то мгновение сменилось восхищением. — И все они погружались в забвение, забывая про свою боль. Я видел улыбки на их лицах, видел, как они снова рвались в бой.

Лэр Трюлок был чертовский напуган. Мысли его пытались… «Благие Боги, неужели ему стало хуже… У-у-у-у! Баран! И кто меня только дернул ввязываться в это?! У-у-у-у! Лучше бы этот мерзкий скунс, Карет (другой старший легионный лекарь, с которым они терпеть не могли друг друга) взялся его резать. Нет, милостей захотелось! — в панике бичевал он сам себя. — Мол, господин увидит такое мастерство и ту же приблизит к себе… Благие Боги, каким же идиотом я был. Мне же отрубят голову за такое, четвертуют…».

— Эй! Эй, ты слышишь меня?! — паникующий лекарь чуть не потерял сознание от диких, пробирающих до печенок, переживаний. — Да, очнись же ты! Лэр Трюлок?! — раздавшаяся пара хлестких ударов по щекам быстро привела его в чувство. — Очнулся?! А теперь внимательно слушай меня, — золотая пайза вновь сверкнула в его ладони. — Мне все равно, что ты там делал. Все равно! Лечил — не лечил, резал — не резал, — в поросячих глазках лэра, кажется, стало появляться что-то осмысленное. — Я лишь хочу знать, что ты ему дал? Отчего он словно сам не свой? И помни, Победоносный не терпит лжи.