Копали и насчёт англичан, вот только никто не мог припомнить даже отдалённые контакты с «лайми». Но и нарытого материала хватало. Правда была столь шокирующая, что даже Алексис не решилась её обнародовать.

В столь критической ситуации (ведь ясно, что необходимо радикально устранить угрозу) очень твёрдо повёл себя Николай. Ознакомившись с материалами, он лично приказал расстрелять виновных. Всех! Вот тут возник, не побоюсь этого слова, кризис: одно дело – во время мятежа резать мешающих тебе людей, совершенно другое – хладнокровно застрелить пожилую супружескую пару великих князей, хоть и бывших. Михень тоже по совокупности подвигов под расстрел попала. Бориска, сынок их придурочный, с подачи «доброжелателей» (вот тут, вне всякого сомнения, фон Веддинг-старший постарался), пьяный попытался прорваться ко мне. Результат закономерен – пуля (две, если точно), и с чего он решил, будто ему позволено размахивать стволом и орать угрозы в адрес всего корпуса? Расстреливать великокняжескую семью (вот ведь выверт истории) пришлось мне, поскольку ПРОСЬБУ императора и императрицы выполняют вне зависимости от её, скажем так, чистоты. Рука у меня не дрогнула, но, если честно, мне стало жалко Алексея. Он забавный гукающий малыш, а эти упырь с упырихой… Я им так и сказал, но, похоже, они не поняли мои мотивы. Материли нас (офицеры из группы «А» ассистировали) виртуозно, когда я зачитал приговор. Затем по выстрелу в висок – если что, то они самоубились, не вынеся тяжести содеянного. И на этом всё, в смысле из высшей аристократии. Офицерьё, что попроще, расстреляли прямо в Петропавловке. Остальным навесили срок и оставили гнить в одиночках здесь же. Дагмару я лично посадил на поезд в направлении границы. Официально она удаляется на родину, неофициально – невестка пообещала свекрови несчастный случай. На её пузырение и шипение мне было начхать. Генерал-адмирала по-тихому отправили за границу, но другим маршрутом. Остальные члены, хех, дома, да-да, уже с маленькой буквы, «добровольно» ушли в отставку со всех постов. Единственным исключением стал муж Ксении Александровны: он мигом понял, откуда ветер дует, и, попросив аудиенции, отказался от прав на престол. Алексис порыв оценила и оставила его на службе. Да, вот так-то, господа, службе! Мишкин принёс присягу на верность племяннику и сразу же попросился на войну. Почин поддержали и теперь формируют конный корпус. Что порадовало, так это ликвидация туркестанского «сидельца», слишком человечек был отвратительный.

Похороны прошли по всем правилам, Двор погрузился в траур. Обыватели, посудачив, переключились на другие темы. Но жадный молох войны напомнил о себе телеграммой от наместника, Стесселя Макарова. Отчёт, поступивший мне от Владимира, был куда более полным и скрывал в себе не только отставки некомпетентных лиц. При правильной подаче виновным светил трибунал. Поскольку японцы высадились в Быдзиво…

Феодосия. Местечко Шах-мамай. 187… г.

Невысокий, крепкого телосложения старик с выделяющимся подбородком и седыми бакенбардами, одетый в роскошный бархатный халат, стоял у берега моря с зажатой в руке кистью. Мягко улыбаясь, он рассматривал то утопающие в молочной дымке далекие горы, то смыкающее на горизонте море с синими небом, то медленно плывущий корабль, окутанный громадой белоснежных парусов. Взгляд его неспешно скользил дальше: по гладкой поверхности изумрудного моря, повторяя изгибы белых бурунов у берега; на мгновение останавливался на изогнутых ракушках, перламутровые бока которых выглядывали из песка.

Все эти красочные голубые краски моря и небо, перетекающие друг в друга мягкие тона и полутона, вкупе с криками чаек и мерным шевелением волн будили в его душе удивительное, почти экстатическое, чувство умиротворения. Испытываемые им в это мгновение посторонние эмоции, желания словно растворялись в физически ощущаемом спокойствии вселенского масштаба. Он внезапно осознал, что именно это чувство и есть конечный итог всего, Альфа и Омега человеческой жизни, когда ты одновременно осознаешь и конечность и бесконечность своей жизни, жизней других живых существ и суетность всех наших желаний, мечт, бед и потребностей. Вся эта наносная мишура в мгновение ока была смыта словно волной так любимого им моря.

Это ощущаемая им почти божественная осознанность своего существования настолько потрясла старика, что он нервно вздрогнул. Потом, обнаружив в своей руке кисть, подошел к стоявшему им мольберту с белоснежно белым холстом. Он чувствовал, что ему срочно нужно запечатлеть то, что он ощущал.

Кисть в его руке словно стала живым существом. Она не просто касалась загрунтованного холста, она жила на этой белой сцене. Быстро появляющиеся мазки зеленого, белого, синего, а потом снова зеленого цветов накладывались один на другого, создавая глубокий будто идущий из глубины изумрудный свет. На верху крутящиеся движения кисти создавали белыми мазками невесомые, пушистые облака, медленно плывущие куда-то в даль. Ближе к центру начинал появляться темный силуэт деревянного парусника с расправленными парусами, едва надутыми ветром.

— Господи, Ваня! — вдруг раздался испуганный женский вскрик. — Что э…? — голос дрожал и был едва слышен. — Ваня…

Старик резко обернулся. В нескольких шагах от него застыл испуганно застыл силуэт моложавой красивой женщины, в глубоких черных глазах которой читался сильный испуг.

— Ваня…, — на ее глазах навернулись крохотные капельки слез, через мгновение скатившиеся вниз, к уголкам рта. — Это же так …

Она перевела взгляд на художника и замолчала. Женщина ни как не могла подобрать слова, чтобы описать нахлынувшие на нее эмоции. Она, действительно, испугалась того мощного чувственного напора, что исходил от почти готовой картины. В какие-то доли секунды ее словно сильным потоком воды окатило волной ярких, потрясающе живых образов. Это было то парение в синей высоте неба, то мягкое скольжение по поверхности моря, то погружение в неведомые толщи воды или глубины земли. Однако, одновременно, она испытывала и восхищение потрясающей красотой рождающегося изображения, казавшееся окном в другой, совершенно настоящий, живой мир. Казалось, сделай несколько шагов вперед, протяни руку и ты окажешься на другой стороне.

— … Так красиво, — наконец она смогла договорить. — Это божественно красиво! Это не похоже ни на одну из твоих картин! Мне кажется, я даже слышу крик чаек, летающих над нарисованным тобой кораблем. Как это получилось?

Ни говоря ни слова, старик подошел к ней и протянул к себе ее миниатюрную ручку, затянутую в шелковистую перчатку. Так, крепко прижимая к своей груди узкую кисть, он и простоял несколько минут. Наконец, художник прошептал:

— Я просто очень счастлив, Анна. Я бесконечно счастлив благодаря тебе… и только сейчас я понял это окончательно и бесповоротно. Ты моя жизнь и судьба.

И долго еще стояли, прильнув друг к другу, фигуры Ивана и Анны, словно сросшиеся вместе кряжистый дуб и миниатюрная березка. За ними же еле заметно мерцал холст с почти законченным морским пейзажем, приглядевшись к которому можно было заметить много странного. Это и волнующееся море с перекатывающимися светлыми барашками, и бросающиеся в воду чайки с хищно оттопыренными клювами и лапками. Если же подойти еще ближе, то стало бы заметно слабое дуновение свежего морского бриза, несущего в соленый запах рыбы и водорослей.

Меня зовут Денис Антонов, тридцати двух лет отроду, и сколько себя помню, все время был помешан на картине «Штиль» Айвазовского. Боже, какое безумное число репродукций с этой картины покрывали стены и потолок в моей комнате… Крошечные с календариком, чуть больше из книг, большие из разворотов журналов, и просто огромные с музейных плакатов, которые родители каким-то чудом доставали на почте.

Я часами мог молча и совершенно неподвижно сидеть возле такой репродукции и внимательно ее рассматривать. Вглядываясь в каждую закорючку, мазок и даже точку, всякий раз находил в ней что-то новое, особое и будоражащее меня. От этого занятия родители не могли меня оторвать ни мультфильмами, ни сладостями, ни новыми игрушками и книгами, ценность которых в моих глазах была несоизмеримо ниже мятой картинки из журнала. Даже вездесущий ремень, выступавший у отца главным инструментом воздействия на молодую поросль в моем лице, не мог поколебать моей страсти.