Мои мысли плавно перешли на известных европейских художников конца XVII века и начала XVIII века. В голове всплывали накрепко зазубренные факты из жизни голландского живописца Адриана ван дер Верфа с его тщательным, буквально маниакальным, вниманием к деталям человеческого тела; талантливого итальянского портретиста Якопа Амигони с его собой экспрессивной манерой живописания, с преобладанием розовых, голубых, белых тонов. «А почему бы и нет? Своих-то нет. Спасибо, церковь всю светскую живопись за пару сотен лет перевела. Мы еще похлеще мусульман оказались. Дошло до того, что портретов российских государей и других государственных деятелей XV–XVII веков пересчитать по пальцам. По-хорошему, их просто нет! Мы толком не знаем, как выглядели наши предки. А ведь талантливый художник может нарисовать такую картину, что…»

Черт! Замер я, боясь спугнуть внезапно пришедшую в голову мысль! Кажется, дышать даже перестал. «Портал! Такой художник сможет нарисовать картину-портал. С наполеоновскими планами я совсем забыл о своих поисках… Боже, такую возможность чуть не проспал». Заерзав на сиденье, я начал усиленно вспоминать всех мало-мальски известных европейских художников этого времени. До возвращения Петра нужно было состряпать что-то удобоваримое, чтобы убедить его вербовать за рубежом и людей искусства.

– Лексашка, ты все здесь сиднем сидишь? – удивился моему присутствию царь. – Я думал, что ты уже ушел. Раз делать тебе нечего, пошли в токарню. Есть у меня придумка, как курительную трубку еще краше сделать. Пошли, пошли. Будет тебе эта трубка от меня в подарок.

Я поспешно вскочил, зная, насколько сильно Петр любил заниматься токарным делом. Получить из рук царя им же сделанную курительную трубку означало награждение орденом за заслуги перед Отечеством. Немногие могли похвастаться таким подарком.

– Одну вещь только сказать хотел, государь. – Художники никак не выходили у меня из головы. – Говорил ты про разных добрых мастеров из других стран, что решил позвать к нам. – Петр, живо шагавший впереди, тут же замедлил шаг и повернулся ко мне. – Мнится мне, что не только офицеры, корабелы, пушечных дел мастера, кузнецы, плотники, кухари и аптекари потребны нашему Отечеству. Надо бы подумать и о художниках и скульпторах.

Царь по чему-то скривился, словно идея эта его совсем не впечатлила.

– Что толку-то с них? Держава за службу мастеру не копейку али две дает, а рубликов немало, – недовольно буркнул Петр, всем своим видом показывавший, что не видит пользы от такой когорты людей. – Нам сейчас, Лексашка, другое потребно.

Я, конечно, понимал царя. О каком еще искусстве сейчас он мог думать? На носу был поход на Крымское ханство, просматривалась война с Османской империей и Шведским королевством. Страна задыхалась от недостатка опытных мореходов, кораблестроителей, литейщиков, оружейников, офицеров всех званий, горных мастеров, на найм которых направлялись огромные средства. Кто в таких условиях будет думать о людях искусства? Какие художники, скульпторы? Пушки, ружья, корабли нужны…

– Государь, прав ты. Во всем прав, – не мог я не потрафить царю, прежде чем снова начать гнуть свою линию. – Только подумай ты и о вот о чем… Россия сейчас становится другой. Она меняется, превращаясь из неуклюжего несмышленыша в громогласного и сильного юношу. Меняешься и ты, государь. Еще пару лет назад ты жил вольной жизнью, а сейчас все твои думы только о России, о ее величии. Растет твое умение управляться с делами, прибавляется знаний в разных науках. Разве не так? – Петр в своей излюбленной манере чуть наклонил лобастую голову вперед, словно желал забодать меня. – Конечно же, так. А как обо всех твоих славных деяниях узнают наши потомки? Кто им расскажет о будущих победах российского оружия? Где они увидят славного своими деяниями монарха? Разве плохо будет, если несмышленые недоросли на парсунах увидят славные баталии с русским воинством или своего монарха верхом на белом жеребце? Во всех западных странах государи покровительствуют живописцам, чтобы они славили их деяния. На Пиренеях изображают роскошные балы гишпанского короля, в Париже рисуют огромные парусные корабли французского монарха. Не отстают голландцы, ляхи. Только в нашей державе нет к этому интереса.

Думаю, в эти минуты на меня снизошло вдохновение. Я вываливал на юного царя десятки фактов, примеров и историй, в которых художники создавали красивейшие произведения о западноевропейских королях, их победах в сражениях, их увлечениях. Искусствоведческие образование лишь добавляло красноречия в мою речь, не давая Петру опомниться от изобилия красочных примеров.

– В Гишпании полсотни лет назад живописец Диего Веласкес так талантливо изобразил своего короля Филиппа IV, что до сих пор этой картиной восхищаются тысячи людей. За две сотни лет до этого фламандец Ян ван Эйк изображал на картинах жизнь герцога Баварии Иоганна III, показывая сцены отдыха и войны… Государь, сам посуди: разве не на пользу державе это?

Правда, в какой-то момент своей вдохновенной речи я споткнулся, чувствуя, что наговорил много лишнего. Я ведь совсем забыл, что являюсь всего лишь безусым юнцом, недавним слугой Лефорта, а еще раньше рыночным продавцом пирожков! Разве мог все это знать бывший голодранец, никогда не бывавший дальше московских крепостных стен?! К счастью, Петр, впечатленный моей речью, не обратил на это никакого внимания.

Не знаю, что он там себе представил, но проняло его здорово. Петр тут же согласился с тем, что слава российского оружия должна жить в веках и все прошлые и будущие баталии нужно обязательно запечатлеть на холсте. Деятельный ум царя сразу же начал придумывать сюжеты будущих полотен, на которых должны быть и морские баталии, и абордажи кораблей, и штурмы крепостей и городов, и поединки солдат. Не забыл он и про торжественные события, память о которых тоже следовало бы сохранить для потомков.

– После каждой виктории потребно и нам сделать, как в ромейской истории, когда полководцы-победители с великим триумфом въезжали в Рим. Весь путь надлежит украсить цветами. Простой люд пусть бросает венки и цветы на дорогу, по которой шествует триумфатор, – мечтательно произнес царь, смотря куда-то вдаль, поверх моей головы. – Сию парсуну я велю повесить в своей спальне.

Его мечтательный порыв, случайно мною спровоцированный, еще долго продолжался. После сухопутных баталий он перешел на морские. На будущих полотнах ему захотелось обязательно увидеть и старинные новгородские ушкуи, и восстановленный им ботик, и настоящий испанский галиот. Вспомнил Петр и про первый русский военный корабль западноевропейского типа «Орел», построенный еще при его отце, царе Алексее Михайловиче. Царь его тоже непременно хотел увидеть на одном из полотен.

В какой-то момент мне показалось, что сегодняшний день никогда не закончится. После нашего разговора, плавно перешедшего в очередное застолье, Петр потащил меня и всех, кто оказался рядом, проверять, как там поживает его новое приобретение – захваченный голландской корабль-разбойник. Полазив по судну, потрогав едва ли не каждую пушку, нам вновь пришлось бражничать.

Первое время, пользуясь теснотой корабля и плохим на нем освещением, я пытался хитрить, выливая часть вина в какой-нибудь угол или за борт. Однако вскоре был пойман за руку. С того момента Петр самолично наблюдал, пью ли я вместе со всеми или нет. Не помогали отговорки про малолетство, дурноту и плохой сон. Словом, если бы не съеденный заранее крупный шмат сала, я бы вновь оказался в беспамятстве.

Попасть домой в этот день мне удалось лишь глубоко за полночь. В кромешной темноте я сполз со своего смирного коняги и с трудом завел его во двор.

– Когда же электричество дадут-то? Ильич, где ты там со своей лампочкой? – бормоча себе под нос, я стащил с жеребца седло и ласково потрепал конягу по холке. – Лишь бы шею не сломать…

В этот момент почти под моим носом от стены отделилась фигура в бесформенном балахоне. Издав сдавленный вопль, я выхватил один из своих пистолей и, выставив его вперед, судорожно нажал на курок.