Не знаю, что на меня нашло в эти минуты. Думаю, здесь много чего оказалось намешанным: и складывавшаяся долгое время неопределенная, а подчас и угрожающая, ситуация с моим будущим, и недавнее сотрясение мозга, и т. д. и т. п. Я ведь не хотел никого учить и ничего советовать! Просто, так получилось. Не у одного царя на душе накипело и захотелось выговориться и о сегодняшнем дне, и о будущем…

— И нет у тебя в этой работе ни родных, ни близких, ни друзей, ни знакомых, а есть только польза государева. Нельзя тебе ни жалеть, ни плакать, ни прощать, ни забывать, — я вновь словно наяву увидел обезображенных калек на паперти, скалящих беззубыми ртами на каждого проходящего. — Не прощать ты должен мздоимцев, не жалеть казнокрадцев, не забывать про прегрешения жестокосердных, так как зла в стране больше становиться и совсем малым людям становиться невмоготу терпеть.

Одеяло уже было окончательно откинуто и над ним появилось хмурое лицо царя.

— Об этом кричат и вопят простые люди. Там, в ремесленных слободках, деревушках, они надеяться на тебя, Государь. Терпят и ждут, что ты обуздаешь несправедливых властетелей, — лишь, когда возбужденный моим словами Иван Васильевич, слез с постели и начал быстро вышагивать по опочивальне, я понял, что немного переборщил со своими мыслями и откровениями.

Тут, когда замолчал и задумался, как бы осторожно «съехать с этой взрывоопасной темы», Иван Васильевич вдруг резко остановился в паре шагов от меня. От его перекошенного лица и красных глаз, я едва не отшатнулся назад.

— Сам ведаю, — буркнул он, дергая душивший его ворот рубахи. — Про все ведаю… И про притеснения черных людишек, и про лихоимство среди моих ближников. Ведаю, княже, ведая, только что делать? — он тряхнул перед моим лицом своими руками, словно показывая свое бессилие, что-либо изменить. — Я же всех их насквозь вижу! Насквозь! Трона они жаждут! Всем владеть желають. Видел, чай, как они на моем смертном одре лаялись? — скрежета зубами, спросил Иван Васильевич, намекая на недавнее поведение знати. — Я душу Богу собрался отдавать, а они власть делить стали. Вот тело еще хладным не стало… Боюсь я их, княже, как есть боюсь. Никому этого не говорил, а тебе, как исповеди скажу.

Он подошел ко мне и подтолкнул меня на стоявшую рядом лавку, куда я и плюхнулся. Сам он сел рядом.

— Извести они меня хотят. Потом же кровиночку мою примутся. Вона и государя уже приготовили, Старицкого. Он же, иудушка, и рад стараться… Я же когда пластом лежал, видел как они сынишку мово отталкивали, — в глазах его показались слезы, которые он и не думал скрывать. — Вспомнил я тогда, как бояре також надо мною измывались в младенчестве. Со стола объедки кидывали в меня, обноски свои донашивать давали, — голос его упал до шепота. — Я же сделать ничего не могу… В силу великую бояре вошли. И холопов боевых у них под многие сотни. И стрелецкие головы под их дудку пляшут и с их рук кормятся.

Царь еще долго рассказывал о своем детстве: об оскорблениях со стороны боярской дворни, обидных подзатыльниках, голодных днях и ночах. Жаловался, что нередко просыпается среди ночи от обуявшего его дикого страха перед нападением подосланных убийц.

Все это время я сидел, едва дыша. Слишком уж страшные, совершенно невероятные вещи, он рассказывал. «Вот тебе и деспот! Вот тебе и тиран, Иван Васильевич Грозный! Вот тебе и патологический убийцы и мучитель! Да, он же просто боится, и за себя и за семью… Неудивительно, что в таком гадюшнике и с таким настроем ему иногда не по детски крышу-то сносит».

— Так, Государь, не надо сразу за все-то браться. Так можно от натуги надорваться. Ты сначала с малого начни, — царь заинтересованно повернулся ко мне. — С волости какой или воеводства, а может и с торгового города начни. Сначала всю верхушку смени, что проворовались. Затем с земли к себе лучших людей приблизь, что будут сами за порядком приглядывать и обо всех злодействах тебе докладывать. И главное, без жалости, наказывай за преступления…

Я еще что-то пытался предложить из разряда «контроль снизу», «всеобщая прозрачность» и «местное самоуправление», но Ваня уже «понесло». Было видно, что он «загорелся» этой идей. К сожалению, я не сразу сообразил, на какие мысли натолкнут его мои идеи.

— Все верно, княже. Верно, глаголишь, что не совладать мне с этой гадиной единому, — глаза у него загорелись, словно два огонька. — Однакож, не один я буду. Соберу я со всей русской земли добрых воинов да охотников, что за Государя головы жизни своей не пожалеют. Избранная тысяча. Головами над ними поставлю выборных из них же. Не важно мне будет, знатный кто или безродный. Главное, чтобы верен мне был и честен, — Иван Васильевич вновь начал мерить опочивальню неровными шагами. — Оприч них будут все остальные, что с боярами снюхались. И не будут мои люди до серебра охочи, аки иноков одену их в монашечьи одеяния. К седлам же будут у них приторочены вот такохонькие метлы, чтобы мздоимцев и лиходеев с русской земли выметать.

Видит Бог, мне стало нехорошо. Натурально, до головокружения и до позывов к рвоте. Боюсь, в добавок, у меня еще и волосы дыбом встали. Вот-вот, только сейчас эти упомянутые им слова «оприч», «избранная тысяча», «метлы» вдруг сложились в единую картинку! «Мать моя женщина! Получается, я опричнину придумал! Ха-ха-ха! Из — за меня, получается … Хм. А что там было-то, вообще? Что-то я в этом не очень… Опричнина, казни бояр были. Вроде священника какого-то казнили. Новгород сожгли. Черт, не помню…».

— С ними и буду казнью лютую казнить лиходеев, — Ваню же «несло» все сильнее и сильнее. — А к метле еще бы и песьи головы приставить, что, мол, люди государевы как псы служить мне обещаются… По всей земле русской клич дадим, что потребны Государю на службишку верные люди. Оружием и припасом их добрым наделю, углом обеспечу, милостью не обделю. Самолично станем грады наши объезжать и лиходеев и мздоимцев наказывать… Монасей с нами возьмем, чтобы вера православная не угасла….

Царь раскраснелся, все сильнее стал размахивать руками. Глаза его заблестели. «Черт, да у него температура, похоже! Поэтому и несет. Бредит…».

Тут он пошатнулся и едва не свалился кулем на пол. Хорошо, я успел поддержать его. «Слаб ты еще, Ваня, таким макаром носиться. После отравления тебе еще валяться и валяться». Конечно, вслух этого я говорить не стал. Однако, про отдых и пищу ему напомнил.

— Сил тебе, Государь, набраться надо для таких дел. Лучше немного подождать, а потом и дать под гузно такого пинка, что вражина в небо взлетит, — вновь укрытый одеялом царь улыбнулся. — Лежи, Государь, лежи. Поспи, а я пока по поводу пищи распоряжусь… Смотри-ка, и правда, устал.

Иван Васильевич через какие-то мгновения уже негромко посапывал носом. Уставший организм, видимо, всячески пытался добрать свое.

— Да-уж, что-то я совсем разболтался, — прошептал я, настороженно оглядевшись. — Не дай Бог кто услышит и нас прямо здесь удавят… Б…ь, это еще кого несет?!

Звук открывшейся двери отвлек меня. В царскую опочивальню, где я охранял сон царя, вошел слуга с большим блюдом, на котором исходило божественным ароматом поджаристое жаркое.

— Ты, черт бородатый, что принес? Вы что там, совсем его угробить хотите? — прошипел я, едва сдерживаясь чтобы не заорать во весь голос. — Что ты там бормочешь?! Какое, к черту лепшее блюдо? Он может вино ведрами пил, что теперь вина ему тащить? Мать вашу, а это еще что такое?

В опочивальню уже входил другой, задом толкая дверь вперед. У этого на подносе возвышалась гора румяных пирогов, одним своим видом уже выбивавших слюну.

— Ну-ка, оба, пошли прочь! — на цыпочках я подскочил к первому слуге и, схватив за шиворот, потащил его к двери. — Тихо, черти, а то Государя разбудите!

И только плотно прикрыв дверь опочивальни, я дал себе волю.

— Ты что тащишь? Какое жареное мясо? Какие пироги?! Ему дня три один бульон хлестать, а о мясе вообще лучше забыть! Б…ь…, диета! Загнется, ведь от несварения желудка!