Он навис надо мною, по-прежнему не сводя с меня глаз .

Потом взял в свою руку мою ладонь, измазанную штемпельной краской.

Осторожно перевернул её тыльной стороной вверх.

Поцеловал её и сказал: «Я ваш пленник навек».

И я, как бедная леди Анна, растаяла, и мысленно залилась слезами, и простила ему все прежние и грядущие обиды.

С того дня он стал беззастенчиво пользоваться моим расположением, и приносить мне требования без очереди, и залезать во всякие запретные шкафчики, и держать у себя на полке столько книг, сколько душе угодно.

И даже иногда уносить на два-три дня домой те издания, которые на дом не выдаются.

— Она говорит: «Расскажите мне ваш сегодняшний сон. Только постарайтесь ничего не упустить, ни одной детали. А потом мы с вами вместе сядем и всё проанализируем, чтобы понять, что же вы видели на самом деле». Я ей говорю: «Видела Оцеолу, вождя семинолов. Как он сидит за роялем в большой такой орехово-красной гостиной, с занавесками, со свечами. В полном своём убранстве индейском, с перьями, с боевой раскраской, с соплями этими дурацкими на штанах, как на картинках рисуют… в куртке замшевой, хорошей такой, качественной… Сидит, значит, и играет вальс из «Фауста». И свечи отражаются в рояле». Она смотрит на меня, смотрит так, прищурившись, а потом говорит: «Я понимаю, вы оригинальничаете. Хотите выглядеть небанальной. Это понятное и естественное желание. Но я хочу, чтобы вы мне настоящий свой сон рассказали, а не тот, который вы только что придумали». Ни фига себе, да? Как будто такое можно с налёта придумать. Да правда мне всё это снилось, вот – честное слово! Я же не виновата, что у меня ребёнок Майн-Рида сейчас читает и этим самым Оцеолой мне уже все мозги проел. Я уже скоро на стол четвёртый прибор буду ставить, для этого Оцеолы… а она говорит – придумала! Между прочим, кстати, это и не придуманный персонаж, а исторический, я в энциклопедии посмотрела….

***

— С этими снами вообще ужас, конечно. Вот сегодня у меня был сон – точно для психолога, прямо как по заказу. Снилась мне свекровь. Бледная такая, сердитая, сморщенная. Явилась мне посреди ночи и давай жаловаться, что мы к ней на кладбище давно не приходили. Мол, у неё там могила уже просела, и памятник перекосился, и ограда вся облезла к чёртовой матери, а у соседей уже ранние цветочки повылазили, птички поют, а у неё одна грязь и глина вокруг могилы и больше ничего. Просыпаюсь и думаю: правда, какие же мы свиньи! Надо хоть на Пасху съездить к ней на могилку, подправить там всё, куличик положить… И даже стала думать, в какой цвет нам ограду перекрашивать – в зелёный или в серебристый, представляешь? И только потом вспомнила, что свекровь моя жива-здоровёхонька, сроду ничем не болела, и ещё сто лет в своём селе Пагубино проживёт, и простудится у меня на похоронах. Что? Нет, это не из Некрасова, это и правда так село называется - Пагубино… недалеко отсюда, в Московской области. Но это ничего не значит, что Пагубино. То есть, значит, но наоборот – это жители там такие, что сами кого хочешь уроют… это я тебе точно говорю, оттуда приезжие просто не возвращаются. Но дело же не в этом, понимаешь! А в том, что не пройдёт и каких-нибудь несчастных двадцати лет, как какая-нибудь зараза будет такие же точно сны видеть про меня! А я с этим ничегошеньки не смогу поделать…

***

— Нет, всё-таки правильно психологи говорят: характер складывается в течение первых пяти лет. А потом его уже не изменишь и не исправишь, хоть ты тресни. Я это очень хорошо по своему коту вижу…

***

— Представляешь, ребёнку задали тему для сочинения: «Каким я вижу телевидение будущего». Ёлки-моталки, он у меня и телевидения настоящего-то не видит, при таких нагрузках в школе. А тут – будущего… Что тут можно придумать? Передачу «Пусть заткнутся»? Это когда какой-нибудь Соловьёв, допустим, задаёт вопросы политикам, те открывают рот – и тут же из-за кулис вылетает дюжина крепких парней, хватает каждого по очереди, накрепко связывает и заклеивает рот скотчем. И попутно пинки под зад отвешивает – не сильно, но так, чтобы зритель получил удовольствие. Или, допустим, давать бегущую строку во время рекламы… скажем, рекламируют моющее средство, счастливые тётки в фартуках обнимаются с белоснежными унитазами, а через всё это медленно так, смачно ползёт надпись: граждане-товарищи, девоньки-хозяюшки, ни фига подобного, ничего эта хренова жидкость не отчищает, и накипь не снимает, а если что и снимает, то ваш дорогой маникюр вместе с ногтями, и никакие перчатки ей в этом деле не могут воспрепятствовать. А главное, производитель товара от этой ползучей строки нисколько не пострадает, потому что к тому времени большая часть потребителей всё равно разучится читать, а оставшаяся кучка интеллигенции позлобствует и позлорадствует, конечно, а потом всё равно пойдёт и купит это самое моющее средство, потому что привыкла всё делать наперекор. А в перерывах между сериальными выпусками должен появляться усталый диктор и говорить: уважаемые телезрители, какого хрена вы здесь сидите и эту муть смотрите? Ну, неужели вам больше нечем заняться? И это будет так же бессмысленно, как всё остальное телевидение, потому что никто же не уйдёт от экранов из-за этого предупреждения… наоборот даже… В общем, короче говоря, ребёнок всё это написал в сочинении. За грамотность поставили пятёрку, за содержание – четвёрку, а школьный психолог сказала, что у мальчика деструктивное мышление. А почему? По-моему, очень даже конструктивное…

Вечером я обхожу свой зал, проверяя, согласно инструкции, не закатился ли кто-нибудь из посетителей за стеллаж или за выставочный стенд, а потом закрываю дверь и на цыпочках прохожу через сопредельный зал. Сопредельный зал наполнен запредельной тишиной и матово-лунным полумраком. Все лампы потушены, только над кафедрой выдачи горит тускловатая белая лампа и холодным беспощадным огнём горят глаза дежурной, сидящей за кафедрой.

— Что? – со старательным сочувствием спрашиваю я. – Кто-нибудь книгу не сдал?

— Вон он, идёт, - цедит дежурная, пробуя пальцем левый клык. – Торопится, гад. Только поздно он заторопился-то… раньше надо было думать. А теперь – уж что ж… торопись, не торопись…Ну, ладно… А ты уходи. Тебе не надо смотреть на то, что сейчас будет.

Я знаю, что сейчас будет, и потому не заставляю себя упрашивать. Этажом ниже, привалившись щекой к каталожному ящику, спит тревожным сном бледный молодой человек.

— Э… сударь, - говорю я, трогая его за плечо.

— На вашем месте, - строго говорит он, не открывая глаз, - я бы отказался от этой концепции.

— Я откажусь, хотя мне это будет и нелегко, - отвечаю я. - Но не сегодня. Сегодня уже поздно. Надо идти домой. Вы слышите меня? До-мой.

— Господи, где я? – всхлипывает молодой человек, широко распахивая перекосившиеся очки.

— Вы в хорошем месте, - успокаиваю его я. – Но оно уже закрывается.

— Да, всё хорошее рано или поздно закрывается, - вздыхает молодой человек. – А почему вы, вообще, пускаете пьяных в библиотеку? А если я тут того… буянить начну, и вообще?..

— Вы? Никогда в жизни, - убеждаю его я. – Сейчас вы тихонечко встанете и осторо-ожно, осторожно… спуститесь по лестнице. И пойдёте домой.

— А он почему не идёт? – капризно говорит молодой человек, указывая в тёмный дверной проём. Сквозь проём видно, как возле другого каталожного ящика стоит другой молодой человек и в полнейшей, кромешнейшей темноте ищет материалы о творчестве Фолкнера. Я вспоминаю несколько подходящих к случаю выражений из «Энциклопедии русской трёхэтажной брани» Плуцера-Сарно, но из осторожности не решаюсь пробовать их на язык – тем более, что не знаю, как правильно делать ударения в некоторых словах.