— Господин мой, король Дитрих, - сказал брат Людвиг, - что же, значит, и Хильдебрандт умер?

— Да, - ответил бродяга. – Кто-то говорил, что его убил его же сын – по ошибке. А кто-то говорил, что это он убил сына, а потом умер от огорчения и скорби. Но поскольку конец «Большой песни о Хильдебрандте» утрачен, мы не можем точно сказать, кто прав… А я думал, ты меня не узнаешь.

— Кто – я? – обиделся Хайме. – Я узнаю тебя и через тысячу лет, в каком бы обличье ты ко мне не заявился. Но нельзя же тебе в твои годы всё скитаться по свету… пора уже и отдохнуть. Может, примешь постриг и останешься здесь?

— Да нет, я же вроде как язычник, - ответил с некоторым смущением бродяга. – Пусть уж всё останется, как есть. И в скитаниях, знаешь ли, есть своя прелесть.. Ну, правда, зимой это меньше чувствуется, зато летом…

— Хорошо, - сказал Хайме. – Дай мне три минуты, чтобы собраться. Ты ведь не торопишься?

И когда в монастырской церкви ударил колокол, они уже выходили из ворот, и ветер сыпал им на плечи мелкую ледяную крупу, и замёрзшие комья грязи скрипели и топорщились под ногами.

По дороге их нагнал ещё один бродяга, и они пошли втроём. И метель потихоньку утихла, и небо расчистилось, и стала видна Звезда.

— Эх! – сказал Хайме. – Всё же нехорошо я сделал, что ушёл, не побыв хоть немного на рождественской службе.

— Да, нехорошо, - согласился пришлый бродяга. – Но говорят, что Господь наш – везде.

— Я знавал одного отшельника, - сказал Дитрих, - который любил говорить: Господи, если ты везде, то почему я-то всё время оказываюсь где-нибудь ещё?

И всё трое засмеялись и закашлялись на морозном воздухе.

По пути им встретился ручей, ещё не прихваченный морозом, и незнакомый бродяга, достав из-под плаща чашу, зачерпнул из него воды и подал своим спутникам.

— У меня сегодня день рождения, - сказал он. – Выпейте и вы, братья, за моё здоровье.

Хайме, поколебавшись, отхлебнул и изумился:

— Вино!

— Рейнское. Самое лучшее, - подтвердил Дитрих, тоже попробовав.

— Я рад, что оно вам по вкусу, - сказал бродяга и, достав из-под плаща чёрствый ломоть хлеба, разломил его на три пышных пшеничных каравая; два из них отдал спутникам, а третий взял себе.

У Сельмы Лагерлёф, о которой мне тут кстати напомнили, есть малоизвестная новелла о женитьбе норвежского конунга Олава Святого. О том, как он-то, Олав, хотел жениться на дочке шведского конунга, Ингигерд, а шведский конунг решил над ним поглумиться и подсунул ему вместо своей дочки рабыню по имени Астрид. А поскольку в те времена между рабыней и королевной была не такая уж большая разница, Олав не разобрался, что к чему, и простодушно дал себя провести. И Астрид несколько лет прожила с ним, каждый божий день дрожа от страха, что обман раскроется, и Олав, натурально, вздёрнет её на первой сосне или скормит заживо собакам. Но время шло, Олав ни о чём не догадывался и всё крепче привязывался к мнимой Ингигерд – ну, то есть, к Астрид на самом деле, но он-то не знал, что это Астрид. А уж Астрид, та просто в нём души не чаяла. И вот однажды Олав строгал во дворе какую-то доску, ибо чем ещё заняться норвежскому конунгу в свободное от походов и пиров время, как не починкой крыши в собственной избе. Один из слуг – а может быть, не слуга, а священник, я уже не помню, - рискнул напомнить Олаву, что сегодня воскресенье, а в воскресенье работать негоже. И Олав так рассердился на себя из-за этого невольного греха, что сжёг стружки дотла прямо у себя на ладони. Увидев такую невероятную богобоязненность мужа, Астрид окончательно устыдилась и призналась ему, что она вовсе не конунгова дочь, а простая рабыня. Олава, конечно, несколько перекосило от этого известия, но всё же он сумел победить в себе ярость и гордыню, и простил Астрид, и оставил её при себе, и тогда она сквозь счастливые слёзы увидела, как вокруг головы его загорелось золотое сияние. Чего только, право, не привидится влюблённой женщине. Впрочем, очень может быть, что так оно всё и было. Только у Снорри Стурлусона все описано не так.

А как? Бог мой, да очень же просто. Олав действительно ждал, что ему привезут Ингигерд, а ему взяли и привезли Астрид, которая, кстати, тоже была дочкой шведского конунга, только не от законной жены, а от какой-то служанки. И Олав спросил, какое за ней будет приданое. Ему сказали – такое же в точности, как за Ингигерд. «А! – сказал Олав. – Ну, тогда, какая, ко всем чертям, разница? Женюсь на этой, она ничуть не хуже. Может, лучше даже – будет меньше кобениться да строить из себя невесть что». И с большой пышностью сыграли свадьбу Олава и Астрид, конунговой жены, и после этого Олав жил с нею вполне себе счастливо, и имел при этом ещё немало рабынь и наложниц, и не почитал это для себя зазорным, поскольку это было в обычае среди людей его сословия. Извиняет его отчасти то, что в те времена он ещё не знал, что он Олав Святой, и звался Олавом Толстым.

А Ингигерд выдали замуж – знаете, за кого? Да за нашего конунга, за Ярицлейва. Так что мы тоже, можно сказать, в накладе не остались. Впрочем, что это я вам рассказываю? Вы и без меня всё это давным-давно знаете.

Были времена, когда я въезжала в Рождество на белой подушке.

Подушка эта специально предназначалась для поездок по тёмному, как туннель, и такому же длинному коммунальному коридору. Я укладывала её на пол, становилась на неё коленками и ехала, отталкиваясь поочерёдно ладонями, как вёслами, и созерцая проплывающие мимо окрестности. Коридор был узок, тесен и битком набит разными занятными вещами: старыми щетинистыми лыжами, самоварами, расчленёнными железными кроватями с шишечками и пружинами и громадными пиратскими сундуками, от которых ни у кого во всей квартире не было ключей. Иногда дорогу наискось перебегала мелким озабоченным шагом жирная, смутно знакомая мне мышь. Я поворачивала подушку, чтобы её не задеть, и мстительно думала, что когда-нибудь поймаю её в бутылку и целый день буду хвастаться ею подругам. Мышь только усмехалась в ответ на мои мысленные угрозы – она знала, что ничего подобного я никогда не сделаю, и презирала меня за мягкосердечие и бесхарактерность.

Рождество ожидало меня в крайней комнате, напротив ванной. В ванной этой висела, между прочим, картина, изображающая какое-то вздыбленное оскаленное чудовище с красными глазами и блестящей угольно-чёрной шерстью. Я любила его разглядывать, пока чистила зубы, мечтая при этом, что когда-нибудь у меня будет такая собака. Собственно, не так давно эта мечта в точности осуществилась… Но речь не об этом. Речь же о Рождестве. Вечно я норовлю уклониться в сторону от главного.

Рождество устраивала наша соседка по имени Анна Фридриховна Миттманн. Я знала, что она немка, потому что она учила меня понемножку немецкому языку. Больше я ничего о ней не знала. Она была фантастически стара, загадочна и страшна, как тётка Румпумпель – даже, пожалуй, значительно страшнее. Я приотворяла тихонько её дверь и заезжала в комнату на подушке, и мне навстречу пахло хвоей, воском, крашеной бумагой, пирогами и пряниками.

— Тётя Аня, а что такое Рождество? – спрашивала я у неё не раз и не два, заранее зная, что она не скажет мне правды.

— Это так раньше назывался Новый Год, - не моргнув оранжевым глазом, отвечала она и поправляла выкрашенную в невероятный апельсиновый цвет клочкастую шевелюру.

— А почему вы его справляете не на Новый Год, а раньше?

— Это такая старинная традиция. Я люблю старинные традиции. Я ведь и сама очень старинная, ты согласна?