Они вообще любят на мне кататься. И чтобы подольше и с приключениями. Я особенно ярко это в Италии почувствовала. Знаешь, сколько у меня там появилось друзей среди контролёров? Если бы я захотела – все контролёры были бы мои, от Сицилии до Перуджии. А всё почему? Потому что черти подсовывали мне не те билеты. Я каждый раз честно брала билеты на электричку. И каждый раз – не туда. Или не до той станции, или вообще не в ту сторону. И каждый была раз одна и та же сцена: я сижу в поезде, сжавшись у окошка, ко мне подваливает контролёр… а они там, знаешь, все, как на подбор, красавцы удалые и великаны молодые... Это, кстати, очень правильно придумано. С мужиком такой, если что, справится одной левой, а женщины им сами штраф платят, без препирательств… Ну, вот. Подходит очередной контролёр, смотрит на мой билет и начинает бурно жестикулировать и что-то мне объяснять. Потом видит, что я не понимаю, зовёт кучу ещё таких же шикарных контролёров, и все они тоже начинают жестикулировать и трещать. Потом среди них обнаруживается один, который немножко знает английский. Он объясняет мне кое-как, что этот поезд идёт вовсе не туда, докуда у меня билет, что там, докуда у меня билет, он вообще не останавливается, а идёт ещё два часа без остановок и прибывает в полночь в какой-то жутко криминальный район, вроде нашего Южного Бутова, куда и днём-то соваться небезопасно. И тогда я тоже начинаю жестикулировать и орать. Контролёры, натурально, пугаются, ахают, охают, как старые бабки, лопочут что-то без умолку, а потом среди них непременно оказывается один, который как раз живёт в этом Южном Бутово со своей старушкой-мамой и кучей братьев и сестёр, и он, конечно, заявляет, что с удовольствием меня приютит… Знаешь, я пару раз принимала эти приглашения. И представь себе – ничего, никаких поползновений с их стороны.. Нет, ну, то есть, были, конечно, поползновения, но я им говорила: сори, сеньёры, но – нет. Никак не расположена, извините. И они тут же отставали и вели себя исключительно по-джентельменски. Даже обидно было, честное слово! Хотя, контролеры - это же у них почти как карабинеры, они и должны себя вести соответственно, чтобы марку держать…

Разговоры в библиотечных коридорах

— Нет, я и раньше видел, как девушки на ходу… ну, там, губы подмазывают, пудрятся. Это нормально. Хотя, конечно, нужен навык – я бы так не смог, например. Но сегодня утром я видел девушку, которая на ходу ногти красила! И даже не на ходу, а, можно сказать, на бегу. А бежала вот на такенных каблуках при этом. Вот это я понимаю, это высший пилотаж!

— М-м-м…. вот это да! А какие ногти? На руках или на ногах?

***

— И представляешь, он эти арбузы ест ЦЕЛЫМИ ПАЧКАМИ, как удав! И ничего – никакой дизентерии. И даже ни малейшего расстройства желудка.

***

— Такой сон дикий приснился, просто ужас. Как будто мой мобильник взбесился. Я иду по улице, а он из сумки рассказывает похабные анекдоты, прямо во весь голос, на всю улицу… И ещё походя сообщает всем мой адрес, мой пультовой номер на охране и какие-то подробности моей интимной жизни. И свой пин-код заодно, уж до кучи. Громко так, во всеуслышание. Я ему говорю: ты что, идиот, заткнись, это же конфиденциальная информация! А он меня матом посылает – и опять всё по новой. Я его пытаюсь отключить – а он не отключается. Я его выбрасываю в урну, а он через минуту опять в моей сумке оказывается. Кошмар, одним словом.

— Ой, а мне наоборот – хорошее сегодня снилось. Как будто я закончила перевод книги Василия Блаженного про Ивана Грозного. Причём Василий Блаженный – это псевдоним князя Курбского, представляете? И перевод почему-то с французского, хотя Курбский же в Литву бежал, если мне память не изменяет… И выходит всё это в серии «Новая русская эмиграция – ответы без вопросов». Во бредятина, да? Но самое главное, что за эту бредятину мне заплатили кучу денег, причём и нашими деньгами, и долларами, и какими-то испанскими дублонами… а может, пиастрами, не знаю. Просто приснилась куча денег – КУЧА, понимаете? И золото, и бумажки – и всё это моё! Но обиднее всего, что я не успела их потратить! Вообще не успела – ни рубля, ни дублончика… Как вы думаете, может, мне в следующих снах их удастся истратить? Их же ведь на книжку-то не положишь...

— Надо же, чего вам снится-то, обалдеть… А я вот уже третий раз подряд в одну и ту же собачью кучу вляпываюсь, прямо у нас перед подъездом…

— Так это же очень хороший сон! Это как раз к деньгам!

— Да какой там сон? Наяву же!

В детстве я очень любила Трагедию.

Комедию я, впрочем, тоже любила. Чего я в те времена не переносила – так это промежуточных жанров. Трагедия же неизменно возбуждала во мне возвышенные мысли и суровую, мужественную скорбь. Погружённая в эту скорбь, я могла часами сидеть на подоконнике с бледным и меланхолическим лицом и отстранённо смотреть на то, как другие люди играют во дворе в «море волнуется – раз!» и в «разгон полицией мирной демонстрации». Почему-то именно эти игры были особенно популярными в нашем дворе, причём во второй из них, как правило, все хотели быть полицией, и участникам игры приходилось долго и нудно «считаться», чтобы насильно выбрать мирных демонстрантов.

Любопытно, что меня тянуло к Высокой Трагедии с самого юного возраста, и оттого некоторые, сами по себе вполне оптимистичные произведения я склонна была воспринимать трагически. Уж на что была бодрой песня про то, как «на границе тучи ходят хмуро» – но я и здесь ухитрялась жалеть этих непонятных и неведомых мне «самураев», которые, несомненно, были скверными личностями и нашими врагами, но всё-таки перешли границу пешком… Зачем же, в таком случае, надо было давить их танками? Неужели нельзя было как-нибудь по-другому их захватить и арестовать?

А самым первым фильмом-Трагедией для меня стал «Город Мастеров». Сейчас это кажется мне удивительным, но тогда – я это очень отчётливо помню – тогда, в свои неполные шесть лет, я просто НЕ ПОНЯЛА, что там всё закончилось хорошо. Я смотрела этот фильм в кино. Хорошо помню, как потрясла меня бесстыдная средневековая яркость кадров – ни оттенков, ни теней, ни полутонов: праздничный алый, ослепительный жёлтый, небесный синий, нетронутый белый и резкий, беспробудный чёрный.. Позже я увидела точно такие же насыщенные, простодушные цвета на миниатюрах пятнадцатого века и влюбилась в них на всю жизнь. А тогда я глаз не могла оторвать от балаганно-пёстрого экрана: скоморохи, прыгающие под печальный дудочный свист, томительная мелодия основной темы, залитые солнцем средневековые улицы, кривой переулок, скошенная арка, а в ней – силуэт солдата с алебардой. И - опять и опять повторяющаяся, дивная песенка про метлу, которая ещё вчера была берёзой или клёном в лесу зелёном… Метла эта напрочь вымела из моего восприятия и сатирический, и сопротивленческий, и патриотический пафос, и все прочие виды пафоса, которыми режиссёр тщетно старался напичкать каждый кадр. И куда-то к чёрту подевались и революционный дух, и грубые шестидесятнические намёки на разгул тирании, всеобщее бесправие и тотальную слежку – всё это я уже разглядела потом, когда пересматривала фильм в менее сознательном возрасте. А тогда я отчётливо осознавала, что мне показывают историю о любви и о людских отношениях – причём зачин у этой истории такой, что финал вряд ли будет отрадным.

Кто из вас не смотрел этот фильм в детстве, тот наверняка посмотрел сейчас – благодаря Вилли Вонке. (http://willie-wonka.livejournal.com/303901.html#cutid1)

Сказать, что её анализ образа герцога Маликорна в исполнении Лемке – блестящ, значит, не сказать ничего. В одном лишь не могу с ней согласиться. Она полагает, что горб не является для герцога серьёзной жизненной проблемой – он-де вовсе и не думает об этом своём физическом недостатке, занятый куда более важными вещами. Я же, как мне кажется, и тогда видела, что единственная важная вещь, которая по-настоящему интересует герцога - это он сам. Именно поэтому для него ОЧЕНЬ важно, что он горбат. И как раз по тому, как он всячески избегает разговоров на эту тему, как намеренно игнорирует, оставляет безнаказанными постоянные бестактности Клик-Кляка, очень хорошо видно, что они очень даже болезненно его задевают. Достаточно посмотреть, как леденеет, застывает его и без того принуждённая любезная улыбка, едва только в речах Клик-Кляка проскакивает этот самый злосчастный «горб». И с каким трудом, с какой мукой выталкивает он из себя это: «Ненавидит? – ненавидит, потому что я горбат!». Что из того, что эти злоба и мука замаскированы кривляньем и шутовским самоунижением? – от этого они выглядят только страшнее и ярче. Разумеется, эта слабость не мешает герцогу быть «человеком деятельным, находчивым, бесстрашным и адски умным», как об этом пишет Вилли Вонка. И его поведение в темнице, наедине с Караколем – сцена, которая привела бы в восторге Ивана Грозного, обожавшего, если верить беллетристике, разыгрывать подобные спектакли перед теми, кого он через часок-другой собирался сварить живьём или посадить на кол. Но если бы не пресловутая эта слабость, то становится не совсем понятно: чего он так прицепился к Караколю? Чем обусловлено столь длительное их противостояние? Тем, что Караколь – мятежник? Да раздавить его, как муху, и дело с концом! Тем, что Караколя любит Вероника? Да пусть себе любит на здоровье, всё равно замуж-то она выйдет за него, за герцога. А вот то, что Караколь – счастливый горбун, а он, герцог де Маликорн – хоть и сильный, и умный, и адски хитрый, и совершенно самодостаточный, но всё-таки – несчастливый горбун… вот с этим смириться невозможно. И глядя на то, как герцог смеётся над Караколем в тюрьме, я отчётливо поняла: он и не смирится. Пусть в моральном отношении победа за Караколем, но во всех остальных отношениях – победит герцог. Такой не может не победить.