— Ну, чего ты?.. Ведь уже большая девочка.

— И не большая, - пробурчала я сквозь подушку.

— Значит, маленькая?

— Средненькая… Это ты что такое мне принесла?

— Это? Цветной Грааль. – В руках у неё был кубок, сделанный из мелких разноцветных камешков. - Там вода и шипучка твоя любимая. Я её нарочно растворила, чтобы ты её сухой не ела. Сухую нельзя, живот может заболеть.

— От мокрой тоже…

— Ничего, мы понемножку выпьем.

Печаль зашипела, растворяясь в кубке вместе с шипучкой, и на время пропала. Вернулась она только утром - когда я проснулась и вспомнила, что вызвала на сегодня сантехника.

— Нет, так дальше нельзя. Тебе надо учиться психологической самообороне. Я вот недавно пошла на курсы, и меня кое-чему научили…

— Что за курсы-то? Айкидо какое-нибудь? – вяло поинтересовалась я.

— Ты примитивно мыслишь. Я же сказала – психологической защиты. Пси-хо-ло-гической. – Подруга оживилась, облизала губы и села на ковёр, скрестив ноги по-турецки. – Закрой глаза. Так… Теперь представь себе, что тебя обматывают золотой нитью. Не очень плотно, не так, чтобы ты оказалась спеленатой, как мумия, а свободно так… но при этом всю, с головы до ног. Нить нежная, шелковистая, но очень прочная. И она – как броня. Как кольчуга, понимаешь? Тебе в ней хорошо и удобно, она не стесняет движений, но и не пропускает к тебе чужое негативное воздействие. Ну, отражает, как зеркальный щит. А твои собственные негативные выбросы как бы процеживает сквозь себя и полностью нейтрализует…

— Ага. А кто обматывает-то?

— Да неважно, кто. Кто хочешь, не в этом дело…

— Ага. А нить - обязательно золотая?

— Ну, а какая же? Золотая, конечно. И вот тебя ею обматывают, обматывают… а ты…

… Я стояла в задней части какой-то приземистой закопчённой избы. Передней части у неё не было – вся она состояла сплошь из одной задней части. Там царила довольно оживлённая атмосфера: толклись вперемешку золотые овцы и пёстрые куры, стучали веретёна и хохотали за прялками весёлые шотландские ведьмы. Их было много, все они были, как на подбор, чистенькие, румяные и веснушчатые, со свежими морщинистыми лицами и рыжеватой сединой, выбивавшейся из-под клетчатых платков. Беззубый старик в сером берете ловко хватал овец за ноги, переворачивал их, укладывал себе на колени и стриг огромными кривыми ножницами. Ведьмы тотчас подхватывали настриженную золотую шерсть, разбирали на волокна и пряли из неё толстые колючие нити. Почему-то в процессе пряжи всё золото куда-то исчезало, и нить выходила грязно-белой, с коричневыми и серыми проблесками. Ведьмы пряли, хохотали, и подмигивали друг другу, и пели хором длиннющие гэльские песни – в каждой ровно по сто сорок два куплета, не считая припевов «Эй, хоро», и «Хоро, эле», повторявшихся после каждого куплета со всеми положенными завываниями и отбиваниями такта ногами. Хор у них был хороший, слаженный, и песни сильно брали за душу, хотя не понять было ни черта. Две ведьмы не участвовали в общем веселье. Одна из них, стоя посреди избы, придерживала нить и тянула её ко мне, а другая, вертя меня так и сяк, как веретено, деловито обматывала этой нитью, увесисто шлёпая между лопаток, если я проявляла нерасторопность.

— А где же золото-то? Золото-то где? – бормотала я, крутясь на одной ноге и ёжась от колкой шерсти. – Нить-то ведь золотая должна быть? - Ещё чего захотела – золотая, - смеялась толстая ворона на шесте под потолком. – Так они тебе и отдадут золото. Это же шотландцы. Они золото себе забирают, а тебе уж – что останется.

— Так действовать же не будет колдовство, - усомнилась я.

— Бу-удет, - успокоила меня ворона. – Не бойся, они своё дело знают.

Когда песня, наконец, к великому моему облегчению, смолкла, оказалось, что вместо кокона из шерстяных нитей на мне висит толстый бесформенный свитер узорчатой вязки.

— Это и есть моя кольчуга? – опасливо спросила я у вороны.

— Она, она, - хохотала ворона. – Что, хороша кольчужка? И не коротка... Надо-олго хватит. Ты вот что... ступай-ка отсюда. А то они сейчас опять запоют. Волынку будут изображать голосами. Так что ты иди, а то как бы чего с тобой не сделалось с непривычки...

— Куда идти-то? – заартачилась я. – Дождь на улице.

— Тю! – покатилась со смеху ворона. – Да тут другой погоды не бывает. Как говорится, было б ненастье, да дождь помешал.

— А свитер этот... он дождь тоже не пропускает? – понадеялась я.

— Он зло всякое не пропускает, - став серьёзной, внушительно сказала ворона. - А дождь – это Божья благодать. Ну, ступай себе.

И я пошла.

На месяц прощаюсь со всеми здешними друзьями и знакомыми. В той деревне, куда я еду отдыхать, никто и слыхом не слыхал об Интернете. Буду жить там тихо и хорошо, и собака будет меня воспитывать... Она всё растёт и растёт, причём исключительно в длину. Скоро её легко можно будет складывать, закручивать, переплетать и перепутывать, как собаку на кельтском орнаменте.

На Троицу было холодно, и во многих избах топили печи. Деревня пахла дымом, свежескошенной травой, берёзовым листом и самогонкой. Впрочем, самогонку пили умеренно, и за весь праздник так и не случилось ни одной более или менее запоминающейся драки.

Вечером подгулявшие бабки сидели у Жёлтиковой избы на завалинке и пели про Хаз-Булата и Стеньку Разина. Чей-то хулиганский внук прыгал по поленнице и дразнился:

Выплыва-ают расписны-ые

Стеньки Ра-а-зина штаны!

Бабки отмахивались и смеялись. А княжна тонула в набежавшей волне.

Почему-то мне кажется, что в детстве я слушала эту песню на пластинке Анны Герман. Мне даже кажется, что я и не представляла себе, что её может петь кто-то другой. Потому что именно благодаря этой пластинке становилось ясно, что случилось дальше. Стенька выкинул за борт княжну, напился с горя и так, пьяный, злой и печальный, поплыл себе навстречу своей близкой гибели. А персиянка, как и положено утопленнице, стала волжской русалкой. Думаю, что так оно всё и было. И теперь в тихие безветренные вечера она вылезает из воды, садится на влажный белый песок и, отгоняя ногой прибрежную муть и тину и выбирая из волос хрупкие обрывки водорослей, поёт нежным грудным голосом с красивым акцентом обо всём, что с нею случилось. А на Троицу и на Ивана Купалу к реке спускаются бабки из окрестных деревень и подпевают ей с жалостными вздохами и со смачным волжским оканьем. И чей-то нахальный внук, не решаясь, конечно, плясать и дразниться в присутствии русалки, сидит рядом на корточках, сурово сопит и ёжится от вечерней речной сырости.

Не дойдя до половины сонного, зелёного деревенского рая – даже трети его не пройдя!– я и оглянуться не успела, как очутилась в сумрачном аду московского метро. Мысленно перекрестилась и шагнула в тёмную клокочущую неизбежность, пропитанную гулом, нервами и запахом потных духов, тёплых кожаных сумок и носков.

В метро было малолюдно, прохладно и пало садовой ромашкой и вареньем. Нежный ветер гулял по тоннелям, опасно раскачивая древние бронзовые люстры. Бледная девушка в юбке до пят и глухом православном платке сидела на скамейке, читала «Манон Леско» и улыбалась. Маленькая чёрная дворняжка выскочила из вагона, огляделась по сторонам, убедилась, что это не её станция и запрыгнула обратно. Ещё одна дворняжка, лохматая, бородатая и чем-то раздражённая, шла по перрону широким шагом, не оглядываясь. Сзади на поводке у неё болтался мальчик и сконфуженно бормотал: