Мне-то ещё хорошо. У меня живёт только один такой квартирант. А вот у моей подруги, которая никогда не моет посуду, по ночам набивается полная кухня фоморов. Фоморы, как известно, любят пить воду из немытой посуды и часто околачиваются в домах у тех, кто её никогда не моет. Ближе к полуночи дверь в кухню моей подруги резко захлопывается сама собой, часы останавливаются, кот Васис, вздыбив шерсть, начинает выть и плеваться, а потом удирает под диван. А бедная моя подруга, натянув на голову простыню, лежит и с содроганием прислушивается к звукам фоморской гулянки.

Но она всё равно никогда не моет посуду.

Я возвращалась домой с бумажкой из-под пирожного в липком кулаке. В сумрачном подъезде фиолетовые руки полусонно чертили на кафельной стене неприличные слова. На площадке второго этажа кто-то шумно вздохнул и сказал:

— Ну, как же ей не болеть, голове-то? Вон – Луна как ушла третьего дня за Марс, так до сих пор и не появлялась! Ну, и какое же, спрашивается, после этого будет самочувствие?

Ну, вот, - подумала я, заталкивая бумажку из-под пирожного в собственный ящик для писем. - Ещё и Луна загуляла с Марсом. А Венере-то, каково, бедняжке, на это смотреть? Конечно – какое уж тут самочувствие?

Возле двери своей квартиры я вспомнила, что забыла купить хлеба. Всё было, как нарочно, – один к одному. И всё из-за этой парочки – Луны с Марсом.

Дома я вытряхивала серые сморщенные крошки из хлебницы, кормила ими сердитую мышь и вспоминала, как когда-то, на заре девяностых, в Москве на несколько дней напрочь исчез хлеб. Должно быть, Луна тогда тоже зашла куда-то не туда и заблудилась. Единственным местом, где можно было раздобыть хлеба, была австралийская булочная на улице Пятницкой. У них там была своя пекарня, и они от общих кризисов не зависели. Там продавались продолговатые хлебные кирпичи с нежным воздушным мякишем, никогда не разваливавшимся под ножом, - безумно дорогие и безумно вкусные. Она одна, не стесняясь, пахла на всю Москву горячим сдобным тестом, и уже на второй день хлебного кризиса к ней со всей Москвы потянулись люди. Я стояла в середине километровой очереди за хлебом, как в войну; сверху молча падал снег, а внизу молча, покашливая и переругиваясь про себя, топотались и подпрыгивали люди с кошёлками и пакетами. Где-то неподалёку звенел трамвай и лаяли собаки.

— Ба-а! – звонко сказал маленький мальчик позади меня. – А это что – церковь?

— А ты, что ж, не видишь? Ясное дело, церковь, - ответила бабка. Церковь Святого Климентия Папы Римского, облупленная и облепленная снегом, стояла прямо напротив нас, и над ней то и дело вспархивали озябшие вороны.

— Ба-а! – настырно тянул мальчик. – А там кто живёт – птицы?

— Птицы, - подтвердила бабка, хмурясь своим мыслям.

— А ангелы?

— И ангелы, - подумав, ответила бабка.

— Ба-а-а… А ангелы куда за хлебом ходят? Тоже сюда?

— А что ж? – неожиданно легко согласилась бабка. – Может, и ходят. Откуда ж мы знаем? Всё может быть…

— А потом во-он туда залетают, на самый верх, под купола… и ставят там чайник. И чай пьют с хлебом, с маслом. Да? А может, у них там керосинка, как у бабы Даши в деревне, а?

— Ты бы, Юрик, помолчал, - посоветовала бабка. – Вон какой холод, а ты после ангины. Не надо было мне тебя брать. А как не брать? Оставить-то не с кем…

— А чего одного не оставила? Я ведь большой.

— Большой, большой… Дай-ка я тебе горло получше закутаю.

Стоять в очереди стало легче. Потому что в самом хвосте её переминались босыми ногами на снегу суровые ангелы с тонко очерченными византийскими лицами. На их грубых солдатских хитонах таял снег, и крылья нависали над ними, как плащ-палатки, и в руках их были копья, а в глазах – колеблющиеся огоньки церковных свечей и сияние морозного райского утра. Они расплачивались за хлеб римскими кодрантами и ассариями. Поначалу это раздражало продавцов, но потом они додумались сдавать эти монеты в ближайший художественный салон. Там их оправляли в серебро, делали из них женские кольца и продавали. Если не верите – сходите и убедитесь: они там продаются до сих пор.

Купив хлеб, ангелы бережно заворачивали его в чистый холст и уносили с собой на колокольню. Я не знаю, были ли у них там чайник и керосинка, но хочется думать, что да.

Однажды ходжа ехал на осле в летнюю жару. По пути он спешился возле большого орехового дерева, привязал осла к суку, а сам отошел в тень, снял с себя каук, раскрыл грудь и прохлаждался, утирая пот. Сидя так и размышляя о различных возвышенных предметах, он обратил внимание на громадные кабачки - там, в огороде; потом в задумчивости поднял голову, увидел на дереве орехи и сказал: «Господи, на таком тоненьком стебельке Ты повесил громадные кабачки, величиной чуть не с теленка; а вот на этом дереве, ветки которого гордо высятся к небу, шапка которого заняла пространство с дёнюм, ствол которого не обхватить и двум людям, — вот на этом дереве ты создал малюсенький плод, который и разглядеть-то трудно. А ведь было бы куда как лучше расти этим громадным кабачкам на дереве, а орехам - на стеблях кабачка".

Вдруг ворона начала долбить орех. Орех выпал из кожуры и ударил ходжу по лбу. Ходжа взвыл, подпрыгнул и обеими руками схватился за голову. Потом он посмотрел на упавший орех, потом на кабачки в огороде, потом снова на орех… потом покачал головой и сказал в великом сокрушении: «Господи, прости меня! Никогда больше не буду путаться не в свои дела».

Грациозный, как журавль, густо-шоколадный африканец по прозвищу Принц Умару подходит к полке с французскими словарями и панибратски похлопывает их по корешкам.

— Рада вас видеть, - говорю я ему. – Что так давно не заходили?

Он улыбается, поправляет косы и застенчиво объясняет:

— Жарко было…

Круглый и упругий, как резиновый мячик, перс вкатывается в зал и обводит всех нежным сияющим взглядом.

— О! Я уже во многих библиотеках был! – задушевно признаётся он пожилой сотруднице, склоняясь над кафедрой и обволакивая её благодушным, слегка маслянистым сиянием.- Искал, где моложе.

— Кто моложе-то? – подозрительно спрашивает она, отрываясь от кроссворда на чешском языке.

— Кто-кто, - смеётся перс, не переставая вздыхать и лучиться. – Кни-ижки! А ты что думала?

Сотрудница пугается и пытается водрузить на лицо профессионально зверское выражение, но оно немедленно тает в лучах сладкого персидского благодушия.

— Я вот какой вопрос хочу спросить, - говорит он, склоняясь над ней ещё ниже. – Вы не можете мне говорить, как по-древнееврейски будет слово «кри-и-ло»?

Это своё «крило» он произносит так напевно и протяжно, с таким обилием интонационных переходов, что сотрудница пугается ещё больше.

— Почём я знаю? Вон, возьмите словарь…

— Словарь – это хорошо, - соглашается перс. – А вы не можете мне говорить, где такая.. другая девушка. Она бывает сидеть тут и тоже моложе. Я заказал ей книги, и она всё мне приносила, но всё – не то, что я просил. Но это неважно. Совсем, совсем неважно. Это была такая… такая девушка, что она могла даже совсем мне ничего не приносить. Зачем такой красивой девушке приносить книги? Не надо никакие книги. Надо девушка. Где она, а?

Его глаза, щёки и перстни на пальцах сияют так ослепительно, что хочется зажмуриться. Сотрудница фыркает, крестится и прячется под кафедру.