И то, что я увидела дальше, совершенно подтвердило мои наихудшие опасения. Сражённый ударом меча Караколя, герцог повисает на полотнищах, но при этом на нём нет ни капли крови, и лицо его с закрытыми глазами так же спокойно и ядовито-иронично, как и всегда. И я поняла: конечно, он притворяется. И дальше: откуда-то из ниоткуда нарочито медленно, противно и страшно летит стрела. И вонзается в горб Караколя. Глубоко вонзается, без дураков. И он падает. Дым летит по ветру, и слышен злорадный вопль: «Умер! Умер проклятый метельщик!» Кто это кричит? Конечно, герцог. Кто же ещё? Сам-то он и не думал умирать, и не умрёт он никогда. А умер – Караколь. Он лежит на камнях с неподвижным мёртвым лицом, и Вероника оплакивает его, и дым летит по ветру. И уже ничего не поправишь.

Самое поразительное, что тогда, во время того первого просмотра, я не поняла и не увидела, что Караколь воскрес, лишился горба, победил врагов и женился на Веронике. Ничего этого я не увидела, клянусь. Надо сказать, отчасти в этом есть и вина режиссёра. Если в пьесе Габбе Караколя воскрешают с помощью волшебного меча Гильома, то в фильме происходит нечто непонятное. Тень Караколя медленно встаёт на фоне стены и пытается погладить себя по спине. Горба нет. Но нет и Караколя. Есть только тень. Тень Караколя явилась из царства мёртвых, чтобы покарать злодеев, а затем вернуться туда, где ей и положено быть. Именно так всё и выглядело в моём тогдашнем представлении. А финальный свадебный пир, происходящий за закрытыми дверями, тоже воспринимался мною как выдумка и фикция. Мальчик наблюдает за происходящим через щёлку и время от времени докладывает о том, что видит, своим приятелям. Конечно, он врёт, с тоской и мукой думала я. Врёт, нет там никакой свадьбы. Он просто так успокаивает своих друзей. И нас, зрителей, заодно. Но нас-то, зрителей, не проведёшь…

Я вышла из кинотеатра потрясённая, гордая и зарёванная. Родители были в недоумении, так и не догадавшись о причине моих слёз. А года через три я увидела этот фильм по телевизору и с огромным облегчением и с не менее огромным разочарованием узнала, что у него все-таки благополучный финал.

— Ну вот, ты всё «святой Антоний» да «святой Антоний»… Нет, я ваших святых тоже очень уважаю, ты не думай. Но наши, между прочим, ничуть не хуже. Как будто только святой Антоний может мотор у машины заглушить! Наши тоже могут, запросто…главное - попросить как следует. Вот – святитель Николай, например…

— Николай Мирликийский? Так он такой же наш, как и ваш. Ну, в смысле, общий.

— Он у вас тоже в Святцах есть? Здорово. Нет, правда, это очень приятно. Хочешь, я тебе расскажу, как он меня спас? Ну, не то чтобы совсем уж спас, но здорово выручил. Ой, это такая история была – просто вообще… В общем, это было… не помню, в каком году, но я ещё замужем не была. Так получилось, что я поехала автостопом в Туву, на этнический фестиваль. Я тогда горловым пением пробовала заниматься, ну… вот и поехала.

— А в церковном хоре ты уже пела тогда?

— Конечно, пела. Мне кажется, я, сколько себя помню, всегда там пела.

— И отец Василий отпустил тебя в Туву?

— Отпустил. Правда, загрустил немножко. Говорит – вот, весь левый хор разъехался, кто куда, остаюсь я один с этими крокодилицами. А это он про правый хор. Потому что там бабушки такие пели серьёзные, не дай Бог… ничего им поперёк не скажи, всё всегда сами лучше батюшки знают, и отца Василья они всё время поедом ели. Ну, ладно. Я, значит, рюкзачок свой собрала и поехала. Сперва на поезде до Иркутска… ох, и до-олго… а дальше автостопом…

Она сидит на низенькой скамейке возле окна, подшивает вручную пододеяльник; на щеках у неё – коричневые тени от ресниц, на плечах – белый платок с кистями; клетчатая ковбойка заправлена в длинную чёрную юбку с лохматыми оборками. Как от архангела Майкла в известном фильме, от неё всегда пахнет уютом, детством и тёплым печеньем, и вся она, маленькая, кругловатая, с курносым веснушчатым лицом, модным щетинистым ёжиком на голове и грациозной неуклюжестью в движениях напоминает серьёзного плюшевого медведя. Невозможно представить себе её стоящей на обочине какого-то дикого таёжного шоссе и голосующей проезжающим мимо дальнобойщикам.

— Ничего, не страшно было так вот.. автостопом-то?

— Нет. Я же тогда глупая была, ничего не боялась. Вот меня Бог и хранил.. он ведь дураков-то жалеет. И мужики, которые меня подвозили, они ничего, тоже жалели… не лезли. Наоборот – они со мной, как с ребёнком, обращались и конфетами кормили. Маленькая собачка, она же ведь до старости щенок, а если она ещё и толстая к тому же, то это вообще… Меня ведь до сих пор так иногда за ребёнка принимают. Не поверишь – на днях звонят в дверь. Открываю, а там сантехник. Смотрит на меня и спрашивает: девочка, а кто-нибудь из взрослых дома есть? А я растерялась так и говорю: нет. И быстро дверь захлопнула. Потом опомнилась, конечно, но он уже ушёл. Умора, одним словом.

В комнату просовывается радостная физиономия её сына Ваньки, кое-где скромно украшенная разводами от шоколадного пряника.

— Мам! Тёть Тань! А я чего натворил-то! – гордо сообщает он и косит одним глазом в мою сторону.

— Ну, давай, кайся, - вздыхает мать, откусывая нитку и разглаживая шитьё на коленях.

— Я стихи сочинил, во!

— Вань, ну, как тебе не стыдно, а? Ведь обещал же мне больше этого не делать.

— Ну, ма-а-а!

— Ох… Ладно. Давай, читай. Я знаю, ты нарочно при тёте Тане хочешь читать, потому что она обязательно будет восхищаться твоими талантами.

— И совсем не поэтому. Просто сейчас сиделось и сочинилось. Только оно без конца. И без начала тоже. В общем, так:

А душа у меня – как заброшенный сад,

На ограде ворота уныло скрипят,

Чёрной рясой… нет, погоди… чёрной ряской поддёрнут Заглохнувший пруд,

А на клумбах репейники пышно цветут!

— Ну что ж, ничего, неплохо, - одобряет мать. – Сам сочинил, не врёшь? Нет, правда, неплохо. Только не «поддёрнут», а «подёрнут», наверное, да? И потом, что это за метафора такая - «заглохнувший»? Как-то, по-моему, слишком смело… надо чем-то более традиционным заменить. И общее настроение мне как-то тоже не того… не нравится. В душе, знаешь ли, надо наводить порядок. Так же, как и в саду. Клумбы пропалывать, дорожки подметать, цветы сажать, деревья подстригать…

— И что будет? – В ту же дверь просовывается борода Ваниного папы. – Чему ты учишь ребёнка? Что за романтика в ухоженном саду? Как, по-твоему, это будет выглядеть?

А душа у меня – просто чистый Версаль!

Там фонтаны сверкают, как будто хрусталь,

Там деревья стоят,

Словно кубики, в ряд,

По-французски садовники все говорят!

— Ой, я не могу! – смеётся мать, отмахиваясь пододеяльником. – Рифмоплёты… Идите-ка отсюда, не мешайте разговаривать. Там я тебе рыбу жареную на плите оставила. Иди, поешь и отдохни. Небось, устал после своих третьеклашек?

— Не говори, - вздыхает папа. – Ты себе представить не можешь, как я их боюсь. Каждый раз иду и думаю – а вернусь ли?

— То-то. Это тебе не перед академиками выступать. Кстати – знаешь, что твой сын написал про тебя в сочинении? «Мой папа – гениальный математик». Каково, а?

— Правильно написал. Потому что математик – он или гениальный, или он вообще не математик.

— Всё, я больше не могу с вами. Марш отсюда, оба! Так вот… на чём я остановилась-то?

— На автостопе и трепетных водителях.

— Да, да. В общем, туда я доехала нормально, почти без приключений. Фестиваль был потрясающий, просто что-то необыкновенное… А когда обратно ехала, вот тут-то и случилось. Машину занесло на повороте, она с дороги съехала и тюкнулась в какое-то дерево. Не очень сильно тюкнулась, но от толчка дверь в кабине открылась, и я вылетела. И хряснулась со всего размаха боком о корень. И сломала руку.. вот здесь, где предплечье. Шофёр оказался очень хороший, довёз меня до райцентра, хотя это ему и не по пути было.. прямо до самой больницы. А в больнице – что? Там, конечно, никаких медикаментов, никаких приспособлений… хорошо хоть было обезболивающее. Сделали мне укол, наложили шину… ну, и дальше всё. Дальше надо делать операцию, а у них, в их условиях, это, конечно, сделать невозможно. Ну, и я вижу, что у меня не остаётся другого выхода, как ехать в Иркутск, к родственникам, чтобы уже там лечь в больницу и оперироваться. А до Иркутска оттуда добраться можно только через Красноярск. А до Красноярска ещё Бог знает, сколько километров. Это же Сибирь, там такие расстояния – не шуточки… Что делать? Автостопом со сломанной рукой уже ехать нельзя. Кое-как мне нашли мужичка, который согласился меня довезти до Красноярска, до вокзала. Запросил за это какие-то большие деньги… я уж не помню, тогда же тысячи были эти дурацкие и миллионы… В общем, заломил что-то несуразное. А мне куда деваться? Я согласилась. Повёз он меня. И вот я еду, еду… и только в пути уже начинаю соображать, что если я эти деньги мужичку заплачу, то на билет до Иркутска мне уже точно не хватит. Даже в плацкарт не хватит, не говоря уже о всяких там купе-не купе. Представляешь ситуацию, да? Страшное дело…А я тогда ещё такая застенчивая была. И чтобы там – проводнику в лапу дать или к начальнику поезда пойти, так об этом мне было страшно даже подумать.