А я не роняла никакой чашки. И с чистой совестью сообщила об этом маме.

— Ну, как же не роняла? А это что?

На полу и впрямь валялись темно-синие с золотом осколки.

— Я не роняла, - пожала плечами я. – Правда. Я не трогала. Может, Хомяк?

— Хомяк в клетке, - холодно сказала мама. – И потом, он всё равно не взобрался бы на стол. Лучше уж признайся честно. Я не буду ругаться, только признайся.

— Я не трогала, - честно ответила я. – Хоть ругайся, хоть как. Не разбивала, и всё.

Мама огорчилась и позвала с кухни бабушку. Вдвоём они очень быстро припёрли меня к стене и доказали, что никого, кроме меня, в комнате не было, а чашки сами по себе не умеют ни ходить, ни летать, ни прыгать со столов.

— Ладно, - сказала я, понимая, что возразить мне нечего, а просто так они всё равно не отстанут. – Пусть я разбила.

— Не «пусть я», а просто – «я»! Ну, неужели так трудно признаться?

— Ладно, - тоскуя и досадуя, ответила я. – Это я разбила.

Но этого им показалось мало. Они захотели узнать, КАК я это сделала. Я ещё больше затосковала и принялась сочинять подходящую версию:

— Ну… я шла мимо стола. Шла, шла и задела её плечом. Чашку. Задела, а она взяла и упала И разбилась.

Но эта версия их не удовлетворила. Они тут же, на месте, провели следственный эксперимент и доказали, что я никак не могла задеть эту злополучную чашку плечом.

— Нет, ты всё-таки расскажи, как было на самом деле! Пойми: тут не в чашке дело! А в том, что ты нас обманываешь, а это очень нехорошо.

Не тут-то было. Придуманная мною версия неожиданно оказалась мне так дорога, что я упёрлась на ней, как партизан, и держалась так твёрдо, что обоим следователям в конце концов пришлось смириться и отступить. Единожды солгав, мне не хотелось осквернять себя новой ложью. Потому что на самом деле я этой чашки не трогала. Это я твёрдо знала тогда и твёрдо знаю теперь. А разбилась ли она так же непонятно, сама собой, как Голубая Чашка у Гайдара, или кто-то её всё же разбил, я не знаю до сих пор.

Впрочем, тогда-то у меня были кое-какие подозрения. Вдохновляемая ими, я в тот же вечер демонстративно скомкала и выкинула в помойку обёртку из-под тахинной халвы, вместо того чтобы, как обычно, оставить её Кое-Кому в уголке под книжной полкой. Кое-Кто обиделся и неделю не приходил, так что Хомяк даже заскучал и стал по целым дням сидеть в своём домике, подгрызая его изнутри. Через неделю Кое-Кто вернулся, но отношения между нами ещё некоторое время оставались натянутыми. Впрочем, вполне допускаю, что он, как и я, к гибели Второй Чашки не имел никакого отношения.

Когда холодно

Всё-таки, - как хорошо, когда холодно.

И Москва пахнет не потом и не разогретым асфальтом, а ветром, вареньем и палыми листьями. По такой Москве даже можно ходить пешком, и она не возражает и не сопротивляется.

По Яузе плывёт плоский прогулочный катер, на борту которого написано «И купала». Я задумываюсь на ходу: кого купала? Почему купала? Они что, в качестве дополнительной услуги и за отдельную плату сбрасывают пассажиров в воду с верхней палубы? Затем приглядываюсь, вижу точку после буквы «и» и успокаиваюсь. Тогда всё логично. И. Купала. С. Радонежский. А. Македонский. Всё нормально. Верхняя палуба устлан чем-то зелёным и несвежим, как футбольное поле после игры. Несколько мальчиков лет восьми-девяти и вправду гоняют по ней мяч. Прямо перед мостом мяч не выдерживает и со злобным кряканьем бросается через перила в реку. Над ним немедленно собираются чайки и с нехорошим огоньком в глазах ждут, когда он распадётся в воде на волокна. Глядя на это, я ни с того ни с сего вспоминаю рекламный ролик, в котором какой-то мужик, рекламируя чудо-фильтр, пьёт воду прямо из Яузы. Интересно, сколько потом заплатили его семье… Впрочем, об этом лучше не будем.

Дальше по пути мне попадаются «Грабли». Я всё время наступаю на эти «Грабли», хотя каждый раз честно пытаюсь как-нибудь мимо них протиснуться. И на этот раз тоже наступаю. Себе беру сок, воробьям – тарелку каши и иду на открытую веранду. Там пустынно, неуютно и несказанно хорошо. Ветер треплет искусственный плющ, ходят меланхоличные неопрятные официанты во вьетнамских шапочках, скрипят залитые пивом столы, и я сижу в уголке, облепленная воробьями, и думаю о том, как хорошо было бы научиться писать детективы. И начинать очередную главу словами: «Юла Брент была девушкой предприимчивой и не лишённой воображения». Или: «Надо сказать, что в ходе предыдущей беседы каждый из её участников не был откровенен с инспектором до конца». Каждый раз, читая что-то подобное, я умираю от зависти… Но за перилами уже смеркается, а я ещё не добралась до дома. Надо спешить.

А как спешить, когда на пути, буквально на каждом шагу стоят такие витрины – одна другой краше! Эта безумная ванна из цельного поддельного малахита. Эти светильники с надвинутыми на глаза шляпами, похожие на сицилийских мафиози. Это зеркало в тяжёлой бронзовой оправе, в котором вместо меня всегда отражается какая-то гадость, но я привыкла и не пугаюсь. Эти матовые сервизы, разрисованные нежными толстозадыми нимфами в морковно-розовых венках… Как-то раз мы гуляли по этой улице с моей подругой, и она абсолютно в каждую витрину запихнула Своего Бывшего. «Вот – это уродское кресло ему бы точно понравилось, он бы от такого не отказался. А от этой ванны он бы вообще прибалдел – это точно его стиль! О! А вот с этой люстрой кошмарной он бы вообще не расстался, никогда в жизни…» И теперь я иду вдоль улицы и, как Иван Фёдорович Шпонька повсюду видел свою жену, так и я повсюду вижу Её Бывшего. Он лежит в Малахитовой Ванне в своём мятом офисном костюме и шевелит пальцами в старомодных лаковых ботинках. Он сидит в Уродском Кресле и, сконфуженно улыбаясь, прижимает к себе одну из морковно-розовых нимф, а она терпит и только иногда лягает его пяткой в колено. Он стоит в окружении хрустальных огней с Кошмарной Люстрой на голове и приветственно шевелит пальцами мне навстречу, и радужные подвески качаются и позвякивают вокруг его печального лица. Мне ужасно жаль его. Как могла моя подруга с ним так обойтись? Всё-таки он человек, хоть и Бывший… Утешая себя мыслью, что ему там, в принципе, неплохо, я иду дальше.

В самом конце улицы стоят Деревянный Дворник и Деревянный Городовой. Дворник только что подметал, и в его метле полным-полно застрявших листьев. А Городовой врос сапогами в землю от усердия и теперь, когда случается что-то, требующее его вмешательства, выскакивает из сапог и мчится по улице босиком, заливисто свистя в свисток.

А дальше, уже в самом конце – «Имидж-Лаборатория красоты». Вы вдумайтесь только, да? – Имидж-Лаборатория Крастоы, ёлки-палки… Оттуда выходит юноша в стильном, кое-где прорванном хитоне; полголовы его обрито, как у каторжника, лицо сияет кротким самодовольством.

— Ну, как? – спрашивает он, поймав мой взгляд и поглаживая себя по половинке шевелюры.

— Чудовищно! – успокаиваю его я.

Юноша светло улыбается и, шаркая тапочками, уходит в сгущающийся сумрак. С другой стороны ко мне подходит пьяненький, довольно аккуратный бомж и сообщает:

— А Лужок-то, оказывается, знает, зараза, что делает… Да. Знает. Кто бы мог подумать!

И растворяется в другой половине сумерек. Я не видела ни одного бомжа, который бы не любил поговорить о политике.

В подземном переходе я останавливаюсь, чтобы перевести дух, и смотрю на китайские вазы, выставленные в витрине одного из киосков. Лаконичность их формы и сдержанность росписи завораживают мысль и умиротворяют душу. Нет, наоборот. Завораживают душу и умиротворяют мысль. Нет, стоп. Наоборот...