а я — принц наследный.

Семь лет я тебя искал,

прекрасная дева:

я в Англии буду король,

а ты — королева».

Любопытно, что "народный" перевод этого романса, при всём его своеобразии, довольно точен.

Я проснулась в шесть часов утра с разбитым сердцем. Осколки его впились мне в бок, так что было полное ощущение, что я лежу на мелких речных камешках и битых ракушках. Морщась, я вылезла из-под одеяла, прошла босиком в ванную и там, стоя босыми ногами на тёплом резиновом коврике, стала пинцетом извлекать из-под кожи осколки. Я вытаскивала их и выбрасывала в дырявый тазик с колечком на боку – специальным колечком, чтобы удобнее было вешать его на стену. Я помнил этот тазик с младенчества – он висел у нас на кухне в коммунальной квартите, прямо над полкой, заставленной пустыми флаконами из-под детских шампуней. Иногда, когда никто не видел, я снимала этот тазик с гвоздя и выстукывала на нём задумчивые марши, попутно звякая о край колечком. Это воспоминание так нежно умилило меня, что я прослезилась и решила пойти утопиться.

Стоя на Яузском мосту, я смотрела вниз, на чёрную маслянистую воду, и примеривалась, как лучше спрыгнуть. Прыгать не хотелось. Было холодно, и к тому же я не предупредила на работе о том, что сегодня не приду, и чувствовала себя из-за этого несколько неловко. Вздохнув, я поёжилась и бросила вниз для пробы попавшуюся под руку ледышку. Она ушла под воду без единого всплеска, с тихим шелестом, как будто я кинула её на в речку, а в овсяное поле. Это меня сильно удивило.

Следующие четверть часа я была занята тем, что швыряла в реку различные попадавшиеся под руку предметы. Все они скрывались под водой с шелковистым шуршанием. Иногда к этому шуршанию присоединялся еле слышный звон и сухое постукивание, словно там, внизу, кто-то тряс сухие гороховые стручки. Я поняла наконец, что это такое. Это шуршала трава лугов. Тех лугов, что были с той стороны. Известно, что если кто-то со своей стороны видит воду и волны, то тот, кто находится с другой стороны, видит летний луг с высокими, сладко пахнущими травами. Здесь плавают лодки, баржи и всякий мусор, а там ездят золочёные колесницы, запряжённые дикими конями, весёлые молодые всадники с медно-рыжими волосамии и лицами, выкрашенными синей глиной, а также всякие сенокосилки и комбайны «Фортшритт». При таких обстоятельствах топиться было совершенно невозможно. Я облегчённо вздохнула, отряхнула с рук снег и пошла на работу. Сердце больше не болело.

В старой деревенской церкви мы таскали тяжеленные серые доски, чтобы освободить место для штукатуров. На разбитом полу лежали тонкие узорные тени от оконных решёток. Снаружи, за решётками, качались ветки цветущей липы и радостно орали галки.

Неловко повернувшись, я сильно ободрала руку краем доски. В глазах моих тотчас поплыли привычные алые круги, я присела на заляпанную извёсткой скамейку и стала примериваться, куда бы упасть.

— Вот только без этого, хорошо? – всполошилась моя подруга. – Я что тут, одна всё это буду перетаскивать? Сиди тут, дыши глубже и не вздумай чего… а я пойду, за йодом сбегаю и за нашатырём. Смотри, если свалишься – убью. Можно, Зоя Васильевна?

— Убить-то? Как же можно – это грех большой, - ответила, выпрямляясь, маленькая старушка Зоя Васильевна – староста здешней церкви.

— Да нет! За йодом сбегать можно?

— Беги, а чё ж, - разрешила Зоя Васильевна, сняла, не торопясь, свои пыльные разлохмаченные рукавицы и подошла ко мне.

— Ишь ты, как рассадила, - сказала она, с удовлетворением разглядывая мою рану. – Ну-ка, положи сюда руку. Вот сюда, на тряпочку.

Не открывая глаз, я нащупала здоровой рукой тряпочку и бережно, как младенца, уложила туда раненную руку, немилосердно саднящую и липкую от льющейся крови. Не касаясь её, бабка низко наклонилась – так, что я почувствовала кожей её дыхание, - и забормотала. Я так удивилась, что открыла глаза. Бабка стояла, согнувшись над моей рукой, бубнила, покачивалась и в профиль была чрезвычайно похожа на бабу-Ягу. Я слегка струхнула.

— Зоя Васильевна, это что же – заговор, что ли? – слабым голосом спросила я – Разве ж это не запрещено? Тем более – в церкви… Грех ведь, а?

Бабка глянула на меня из-под платка жёлтым кошачьим глазом, и я струсила окончательно. А она вновь наклонилась и принялась бормотать. Узорные тени покачивались возле её растоптанных мужских ботинок с рваными шнурками.

Когда вернулась моя подруга с йодом и бинтами, оказалось, что перевязывать ей нечего. На месте моей раны была длинная, уже немного подсохшая царапина, из которой не вытекало ни единой кровяной капли.

— А ты говоришь – грех, - с усмешкой сказала бабка Зоя. – Какой же грех, если вон как помогает? И не заговор это, девонька, а молитва. Вон оно как.

И опять глянула на меня из-под платка смеющимися янтарными глазами

Я, как тот студент из норвежской сказки про троллей, уговорила её сказать мне слова этой «молитвы». Если я верно помню их, то вот они:

Пришёл Господь

К Иордань-реке,

Надо Господу Христу

На тот берег перейти.

Господь-то стоит,

Вода-то бежит.

Быстра река, Вода глубока.

Велел Господь:

«Ну-ка, встань, Иордань».

И встала волна,

И застыла вода.

Как встала Иордань-река,

Так и ты стой-уймись, моя кровь-руда,

Ты встань-постой,

Уймись, не катись,

Застынь-запекись.

Потом, как водится, я нашла похожий заговор на кровь в сборнике древневерхненемецких текстов:

Xpict unde Iohan giengon zuo der Iordan,

Do sprach Xpict: “ Stant, Iordan, biz ih unde Iohan uber dih gegan.”

Also Iordan do stuont, so stant du illivis bluot.

Христос и Иоанн пришли к реке Иордан,

И сказал Христос: « Остановись, Иордан, дай нам с Иоанном перейти через тебя».

И как остановился Иордан, так же и ты, кровь [ такого-то] остановись.

Надо сказать, что повторить этот эксперимент самостоятельно, в домашних условиях, мне ни разу не удалось. Видимо, тут мало просто знать слова.

Читальный зал был залит золотистым утренним полумраком. Я снимала резинки с тюльпанов, расставляла их на столах и нюхала пыльный и сладкий весенний воздух.

— Скажите, - заглянув в зал, спросила розовая от мартовского мороза девушка, - а чем автор книги отличается от автора статьи?

Я не нашлась, что ответить.

Пожилой потрёпанный мужичок с ярким праздничным синяком под глазом сидел на мёрзлой скамейке и с жаром втолковывал своей собаке - такой же потрёпанной и пожилой, правда, без синяка:

— А что ж поделать-то, Пантелей? Надо жить, брат. Надо жить - иначе не выживешь. Это я тебе точно говорю.

Я украдкой с благодарностью посмотрела на них обоих.