Розовое платье

Самым лучшим платьем в моей жизни было то, которое мне подарили на моё пятилетие. Воздушное, кремово-розовое, с рукавами-фонариками и двумя тонкими, едва различимыми розами, вышитыми сбоку, возле кармашка. Каждый раз, надевая его, я преображалась душой и погружалась в упоительные самодовольные грёзы. От него пахло роскошью, торжественными летними вечерами, рестораном «Золотой колос» на ВДНХ, куда нас с сестрой водили иногда, в виде особого поощрения, и водой, налитой во флакон из-под маминых духов «Клема». Я надевала его, готовясь к походу в театр или на детский утренник, и смотрела на себя в зеркало из-под розовой панамы, слегка прищурившись, склонив на бок голову и высокомерно улыбаясь кончиками губ. К платью прилагалась сумочка – крошечная, тоже розовая, слегка потёртая по боками и щедро расшитая крупным, осыпающимся бисером. Всё это, вкупе с новыми белыми туфельками на маленьких, твёрдых, как копытца, каблучках, было той самой восхитительной прелюдией к празднику, которая сплошь и рядом оказывается много лучше и отраднее, чем сам праздник.

Через два года платье стало мне мало, и его отдали моей младшей сестрице.

Этот тяжёлый удар я вынесла с внешним спокойствием, маскирующим гневную бурю в душе. С приходом нового лета я часто вспоминала его, кое-как превозмогая горечь утраты и тихо злясь на сестру Наташку, которая, вне всяких сомнений, была ещё мала для подобной роскоши и никак не могла оценить её по достоинству. Синее платье с дурацкими белыми бантиками у талии, которым мне попытались компенсировать мою потерю, я надевала через силу и смотрела на себя, презрительно выпятив губу. Хуже всего было то, что со случившимся ничего нельзя было поделать – даже если бы я каким-то способом заполучила своё розовое платье обратно, оно всё равно бы на меня не налезло.

Летом мы с сестрой жили в разных деревнях. Она жила у своего деда, в деревне по соседству, в длинном чёрном доме с дырявой, как звёздное небо, крышей, и со множеством маленьких комнат, пахнущих душистыми сушёными травами. Виделись мы довольно редко.

Однажды я сидела в саду, грызла какой-то стебель и мучительно скучала. Мы были один на один с Вселенной; обе мы понимали, что сказать нам друг другу нечего и потому чувствовали себя тягостно и неловко. Калитка задрожала, скрипнула, и в неё боком, с радостным похохатыванием протиснулась Наташка. Протиснулась и встала на тропинке, щурясь на солнце и заливаясь тихим торжествующим хохотом. На ней было моё розовое платье, чудовищно измазанное и испещрённое пятнами разных оттенков. От него пахло уже не роскошью и не театральным фойе, а землёй, травяным соком, клубникой и фруктовым мороженым за семь копеек, которое было гораздо вкуснее той бурды, что нам подавали в серебряных вазочках в «Золотом колосе».

— Ты чего? - с радостным замиранием спросила я. – Ты с кем сюда пришла-то?

— Одна, - со скромным достоинством сказала она.

— Ты обалдела? – внутренне кувыркаясь от счастья, спросила я. – Кто тебя отпустил одну в такую даль?

— Никто, - так же гордо ответила она. – Я сама. А чего? Им всё некогда и некогда… А я к тебе хотела.

— А платье чего такое грязное?

— Так я ж его из корзины вытащила. Его отложили, чтобы стирать. А я вытащила и одела. Специально, чтобы ты обрадовалась. Ты обрадовалась?

— Ещё как, - заверила её я. – А уж как мама-то обрадуется, я себе представляю. И не только она. Как ты вообще додумалась одна сюда прийти? Тебе же голову оторвут.

— Ничего не оторвут. Поругают и перестанут. Первый раз, что ли? - философски заметила она. – Ты лучше это… Давай думай, во что играть будем. Только чур я принцесса. И чтоб без индейцев, а то я их боюсь…

Мир расцвел, запел и заиграл солнечными бликами. На радостях я подумала, не отдать ли Наташке ещё и бисерную сумочку, но после некоторых размышлений всё же решила повременить.

Потом, после всех положенных ахов и нахлобучек со стороны взрослых, мы играли до темноты, и Наташка была принцессой, и я набирала для неё из ведра воды во флакончик из-под духов «Клема». А вечером все за столом удивлялись, почему у чая такой едкий горький вкус и странный запах…

На Даниловском валу, возле монастыря, видела вчера старого монаха. Он шёл, шаркая разбитыми ботинками, спотыкаясь и временами хватаясь за поясницу. При каждом eго шаге что-то нежно бряцало и позвякивало. Я обогнала его, обернулась и прищурилась. На груди его, прямо на пыльной потёртой рясе, нестерпимо сверкали ордена и медали, и было их так много, что ряса совсем обвисла и скособочилась под их тяжестью. Встречные прохожие сбивали шаг и долго провожали его взглядами. Лицо монаха было совершенно бесстрастно. Уже на подходе к монастырским воротам откуда-то сверху, из дрожащей майской зелени, прямо в руки ему слетел тугой голубой шарик. Монах задрал голову повыше, вгляделся в небо, кивнул кому-то всклокоченной белой бородой и, подхватив шарик за верёвочку, скрылся вместе с ним за воротами.

Сны в духе Бунюэля

— Ты знаешь, что мне сегодня приснилось? Это вообще! Как будто я сижу на концерте, вроде бы как в Малом зале или ещё где-то… концерт ещё не начался, а свет уже потушили. И как-то так очень темно в зале, нехорошо как-то. И тут у меня мобильный как зазвонит! Я беру трубку, а там какой-то мужской голос незнакомый, и сразу, с порога начинает на меня орать: «Ты что, типа, не знаешь, что перед концертом надо телефоны отключать? Быстро вырубай свой, а то хуже будет!» Я говорю: « А кто это? Кто говорит-то?» А он: «Кто, кто… Берлиоз!» Тут я окончательно обалдеваю и говорю ему: «Как Берлиоз? Берлиозу же голову отрезало на Патриарших!» А он мне: «Так тот Берлиоз – не композитор. А я как раз композитор. И сейчас будут играть мою симфонию. И если ты свою долбанную мобилу не выключишь, я не знаю, что я с тобой сделаю!» Ну, мне так слегка поплохело от такого разговора, я ему говорю: «Да выкючу я, выключу, не нервничай только так»… и стал мобильник выключать, а он – представляешь? – не выключается. И как-то раскалился весь у меня в руке, покраснел, просто жуть косая. Я его бросил на пол, а сам думаю: нет, всё-таки этот Берлиоз – не композитор. Сейчас как начнётся что-нибудь такое… доллары с потока полетят… и что тогда делать? Брать нельзя, и не брать тоже вроде как обидно. И хорошо ещё, если только доллары… Короче, рванул я из этого зала, пока всё не началось, ищу выход, а выхода-то и нет! То есть, портьерки красные, за которыми дверь помещается, есть, а дверей за ними нету. Одна сплошная стена ровная. И тут, за моей спиной, вдруг первый аккорд этой самой симфонии. И тут же, откуда то снизу, с пола, звонит мой мобильный. Я же его так и не выключил! Ох, как я тогда испугался. И от страха проснулся. Проснулся – а у меня и правда мобильный звонит. Я его выключил к аллаху на всякий случай и чайник ставить пошёл.

— Кошмар. Эти театральные двери… Мне ведь тоже один раз снился сон про театральные двери. Это был ужас. Приснилось, что я сижу на спектакле, дают «Три сестры» Чехова, и спектакль длится уже сутки или больше, потому что там каждая сцена или реплика повторяется раз по двадцать. Представляешь, да? Допустим, они играют какую-нибудь сцену в саду, а потом заходят в дом и повторяют всё то же самое, слово в слово… Выходят опять на улицу – и опять то же самое. Потому что такой замысел режиссёра. Мы все уже охренели окончательно от этого замысла, а деваться некуда, потому что двери все заперты наглухо, и никого из зрительного зала не выпускают. Там уже кто орёт, кто скандалит, кто в истерике, а всё бесполезно. И тут встаёт какая-то женщина и кричит: «Товарищи! – кричит. – У нас нет другого выхода! Нам всем нужно скинуться и купить этим заразам билет до Москвы! Раз уж они так хотят в Москву, пусть едут!» Ну, тут все оживляются, начинают доставать кошельки; откуда-то появляется режиссёр на деревянной ноге, как Сильвер, и с аккордеоном на плече, и начинает собирать в шляпу деньги. И при этом ещё орет, чтобы мелочь не кидали, а то билет до Москвы нынче стоит дороже, чем до Нью-Йорка. И я ещё думаю: вот как в наше время театры деньги-то зарабатывают! И просыпаюсь. Ужас, одно слово.