Почему-то мне всё-таки кажется, что надо. Почему-то я так больше не могу. Но как мне быть, я не знаю.

Однажды я ударила по лицу ныне покойного лидера общества «Память» Дмитрия Васильева. Сделала я это вовсе не из идейных соображений и, честно говоря, мне по сей день стыдно за это моё беспричинное хулиганство.

Вину мою усугубляет то, что в то время он не был никаким лидером общества «Память», а был моим соседом по коммуналке дядей Димой. Или дядей Димкой, как я его почему-то называла про себя. Он всегда благоволил ко мне, дарил конфеты и всякие мелкие пластмассовые игрушки, я же снисходительно их принимала, благодарила светским тоном благонравной девочки и думала о том, как хорошо было бы натравить на него нашу хомячиху Тёмзу. И послушать, будет он визжать или нет. Он мне тоже, в общем, нравился. Хотя и не особенно.

Мне было пять лет. Нет, наверное, меньше – года четыре. Однажды вечером я сидела на сундуке в коридоре и ела апельсин. В те времена апельсины были сочными и легко распадались на толстые лохматые дольки. Я подолгу гоняла языком во рту каждую дольку, как леденец, растягивая удовольствие. За стеной пьяненькие старички-соседи пели «Вечерний звон». Мимо меня прошёл, торопясь, дядя Димка, затормозил на ходу и неожиданно спросил:

— Что, вкусный апельсин?

— Ничего себе, - ответила я.

— Не угостишь долечкой?

Долечка оставалась одна. Я с сомнением посмотрела на неё, и дядя Димка расценил моё малодушное промедление как отказ.

— Эх, ты, - сказал он. – Жадина-говядина. Ну, ладно. Я тебе ещё отомщу.

Он сказал это вполне себе шутливым тоном, но у меня неприятно засосало под ложечкой.

— И ничего не жадина, - сказала я. – Берите, пожалуйста.

— Ну, нет, теперь не надо. Всё равно я тебе ещё покажу, - сказал он и ушёл в свою комнату.

Я фыркнула ему вслед, но встревожилась ещё больше. Впрочем, до вечера я благополучно забыла об этом инциденте. А вечером к нам в комнату явился Дед Мороз – дело было как раз на новогодние праздники. Это был роскошный дед Мороз – в полном обмундировании, с посохом, бородой и расшитым тряпичным мешком за плечами. Он загудел что-то приветственное и начал горстями вынимать из мешка конфеты и выкладывать их на стол. Голос у него был дяди-димкин. А всё остальное – не его. Непохожее и незнакомое. Я вспомнила апельсиновую дольку, угрозу мести - и похолодела. Конечно, это была его месть. Странная, непонятная и страшная месть. И сам он – был не он. А кто-то страшный и потусторонний, спрятавшийся под румянами и добродушной личиной.

Вспоминая сейчас эту историю, я никак не могу понять – чего же я всё-таки так испугалась? Дед Мороз с дяди-димкиным голосом был ярок, уютен и добротен. Конфеты сверкали в его пёстрых ладонях-варежках, как драгоценные камни на стендах в Минералогическом музее. Папа взял меня на руки и поднёс к нему поближе. И тогда я зарыдала, завизжала и, не помня себя от ужаса, изо всех сил стукнула кулачком по раскрашенному дед-морозовскому носу.

Дед Мороз был безмерно обескуражен и искренне огорчён, а мои родители чрезвычайно сконфужены. Не помню, как они замяли этот скандальный эпизод. Помню только, что уже совсем вечером, перед сном, я лежала в кровати, вцепившись в край одеяла, и сурово спрашивала сквозь слёзы:

— Этот… Который Дед Мороз… Он ушёл?

— Давно ушёл, - в сердцах отвечала мама. – Да это же дядя Дима, наш сосед. Ты что, не узнала его, что ли?

— Нет, - отвечала я, сопя и натягивая одеяло повыше. – Никакой это не дядя Дима. Вы что, не поняли, что ли?

— Господи, - вздыхала мама. – Как не стыдно – большая девочка уже. Ну, зачем ты его стукнула?

— Не пускай его больше, - распорядилась я из-под одеяла. – Никогда не пускай, слышишь?

Наутро я встретила в коридоре дядю Димку, и он был абсолютно такой, как всегда, и ни словом не обмолвился о вчерашней позорной истории. Это окончательно укрепило меня в мысли, что вчерашний визитёр был вовсе не дядя Димка.

И теперь я иногда думаю – а может, и вправду не он?

Не могу сказать, чтобы очень любила "Голодного Грека" Хаецкой, но в преддверии Пасхи, в безуспешных попытках покаяться, наконец, как должно, - всё чаще мне вспоминается этот фрагментик...

Итак:

"Вскоре после избавления от песьяка случилось Феодулу погрузиться в необыкновенно крепкий сон — настолько прочный и лишенный зыбкости, что впору принять его за действительность.

И увидел Феодул себя среди густого тумана, а в тумане горел далекий оранжевый огонь. На этот огонь и пошел Феодул, даже не помыслив о том, что не раскладывают костров на палубе корабля, ибо от такой небрежности корабль легко может воспламениться и оставить плывущих на нем без всякой надежды.

Однако вскоре Феодул понял, что находится не на корабле, а на пустынном морском берегу. Он различал теперь тускло блескучую воду, волнообразно намытую на берег зеленую морскую грязь, чей-то заплывший след на песке, одинокий белый камень впереди…

Огонек между тем сам собою приблизился, и как-то так вышло, что оказался Феодул стоящим возле костра, где уже сидели трое и смотрели, как над огоньком безнадежно коптится тощая рыбка, насаженная на прут ивы.

Скуластые, загорелые, одетые в выбеленную холстину, на вид казались они не слабого десятка, так что Феодул даже оробел.

— Мир вам, добрые люди, — молвил он учтиво и полусклонил голову в ожидании ответа.

Один из сидевших глянул искоса, мгновенно поразив Феодула ярким светом желтовато-зеленых глаз, но ничего не сказал; двое других и вовсе не шелохнулись.

Тогда Феодул, не зная зачем, уселся рядом. Пальцем по песку чертил, а сам все разглядывал незнакомцев — исподтишка да украдкой. Сперва показались они ему похожими на Фому, Фоку и Феофилакта, но чем дольше оставался с ними Феодул, тем более разнились незнакомцы с константинопольскими нищими.

— А что, — проговорил вдруг желтоглазый, обращаясь к своим товарищам, — ведь это тот самый Феодул, который до сих пор бродит в потемках, не в силах уйти от тьмы и не умея прибиться к свету?

Тут Феодул поежился, всеми жилками ощутив приближение большой опасности. Что опасность надвигается серьезная — в этом он, поднаторевший различать ловушки судьбы, не сомневался; не ведал лишь, с какой стороны ждать подвоха.

Второй незнакомец снял с прутика закопченную рыбку и с сожалением поколупал ее пальцем.

— Ни холоден, ни горяч, — заметил он, и Феодул с ужасом осознал, что говорится это о нем, Феодуле.

— Однако вместе с тем и не вполне потерян, — добавил третий мягко, извиняющимся тоном.

— Глуп! — отрезал первый.

— Прост, — поправил второй, а третий возразил:

— Иной раз и прозорлив.

— Бывает добр.

— Но чаще — незлобив по одной лишь лености натуры.