— А спортсмены – не люди?

— Не придирайся. Я же не про это. Я про то, что не надо жить, как на дистанции. Вот, лишь бы добежать.. хоть ты.. вообще, тресни, а добеги. А куда добегать-то? Всё равно же мы же не знаем, когда всё закончится. Вот и надо жить спокойно, пока не закончится. Жить себе и жить.

— Вообще-то, да… что-то в этом есть. Ни тебе квартальных планов, ни годовых отчётов…Погоди-погоди. Ну, а дни рожденья?

— Тоже не надо. Можно просто придумать день, когда ты приглашаешь гостей, и все тебя поздравляют с тем, что ты вообще родился… и живёшь… и дарят подарки. А ты им салат делаешь и мороженое покупаешь на всех.. хотя лучше торт «Панчо». Или «Санчо», не помню точно. Со сметаной. И мультики им показываешь. Какая разница, когда ты это придумаешь? Можно же в любой день. Всё равно ты уже родился. И покамест не умер, можно, чтобы тебя поздравляли, когда хочешь. Хоть десять раз в году – года-то всё равно нету.

— А Новый Год?

— Не надо. Пусть будет Рождество. Христу же тоже всё равно, когда Его поздравят… Он же уже родился. И даже не умрёт. Хорошо, всё-таки, что в Него можно взрослым верить. А то в Деда Мороза маленьким можно, а взрослым – уже нельзя…

— Нет, знаешь… Всё-таки, наверное, так нельзя. Всё-таки месяцы и годы помогают ориентироваться в пространстве. И вообще, когда точно знаешь время – это дисциплинирует.

— Ни фига подобного. Знаешь, когда мы с мамой первый раз в жизни не опоздали – я в школу, а она на работу? Когда часы остановились. И телефон сломался. То есть, такой телефон у нас и сейчас не работает, а мобильный у неё тогда сломался. Мы смотрим – вроде уже светло. Собрались, вышли и пошли себе. И успели. А когда часы есть, то всегда кажется, что ещё много времени.. а потом – раз! – а его нету уже. И надо не идти, а бежать. Знаешь, как мы всегда бегаем? Как марафонцы в Греции. Ну, часы, ладно.. часы – уж пусть. Но календари - точно надо уничтожить.

Хайме, друг и соратник короля Дитриха Бернского, на склоне лет решил покреститься и пойти в монахи. Чтобы братия не прибрала к рукам его имущество, он, что мог, сам раздал бедным, а своё оружие и доспехи спрятал поглубже в одной из пещер недалеко от Боденского озера. В монастыре он изо всех сил смирял себя, но не сильно в этом преуспел, хотя и очень старался. Говорят, что именно с ним произошла та история, которую потом стали рассказывать о Гильоме Оранжском. Случилось так, что неподалёку от монастыря поселилась разбойничья банда, взявшая за привычку грабить честных братьев – особенно по вечерам, когда те возвращались в монастырь с милостыней, собранный за день. Хайме, которого в монастыре называли братом Людвигом, долго пытался относиться к этому с подобающим философским смирением, как прочие братья, но в конце концов не вытерпел и пришёл к настоятелю за советом.

— Увы, сын мой, - в сокрушении ответил ему настоятель, - тут мы ничего не можем сделать. Устав запрещает нам сопротивляться насилию и велит отдавать ближнему всё, что этот самый ближний, будь он трижды неладен, у нас потребует. Посему умерь свой гнев и подчинись обстоятельствам.

— Скажите, отец, - не отставал брат Людвиг, - а до каких пределов я должен подчиняться обстоятельствам? Что делать, если эти мерза… если эти добрые люди потребуют всё, что другие добрые люди пожертвовали мне на нужды нашей обители?

— Ну, как – что делать? Отдать, разумеется.

— Всё до последнего гроша?

— Всё до последнего гроша.

— Хотел бы я, чтобы черти в аду жили по таком уставу, отче... А если от меня потребуют, чтобы я, к примеру, отдал свой плащ?

— Отдашь и плащ.

— А если потребуют рясу?

— Отдашь и рясу и благословишь того, кто её у тебя забирает.

— Ужо я бы его благословил, будь моя воля… А если он захочет нательную рубаху?

— И её отдашь.. хотя, честно говоря, не могу себе представить бедолагу, который бы на неё польстился.

— Ну, а штаны, отче? Что, я и штаны должен отдать, если они вдруг понравятся этим своло… этим бедолагам?

— Ну, об этом можешь не беспокоиться. Уж на что, на что, а на эту-то рвань уж точно никто не позарится

— И всё же, отче? Вдруг да найдётся кто-нибудь – что тогда?

— Ну.. штаны – ладно. Штаны, положим, я тебе разрешаю не отдавать. А теперь ступай и впредь не тревожь меня по таким пустякам.

А брату Людвигу только того и надо было. В ту же ночь он пробрался в заветную пещерку, достал из укрытия лучший свой пояс, украшенный серебром и дорогими камнями, подпоясал ими штаны под рясой, а наутро пошёл в таком виде собирать подаяние. На обратном пути его, как обычно, задержали разбойники и принялись чистить и потрошить.

— Любезнейший, отдай-ка нам эту кружку с монетами, а то она тяжеловата для тебя одного.

— Возьми, дорогой брат, и да благословит тебя Господь.

— Дай-ка, дружок, я сниму с тебя плащ, а то что-то ты оделся не по сезону и не по погоде.

— Сделай одолжение, дорогой брат, я сам хотел тебе предложить, да стеснялся.

— Эге! А может быть, ты и без рясы не замёрзнешь?

— Не замёрзну, дорогой брат, – весна нынче тёплая. Бери, если тебе нравится.

— Раз так, я бы и от рубахи не отказался.

— Бери и рубаху, дорогой брат. Мне ничего для тебя не жаль.

— Поистине приятно иметь дело с добрым и порядочным человеком! О! А это у тебя что? Пресвятая Богородица! Вы только взгляните, что носят под рясой бедные братья!

И разбойники вцепились в разукрашенный пояс брата Людвига и стали пытаться его сдёрнуть – разумеется, вместе со штанами.

— Нет, дорогие братья, - обрадовался брат Людвиг. – Так дело не пойдёт. Вот как раз штаны-то я вам и не отдам, коль скоро у меня есть на то официальное разрешение. Дайте-ка, дорогие братья, я вас благословлю по-своему, как умею.

Сказав так, он вырвал с корнем здоровенную колючую сосну и принялся махать ею во все стороны, сгребая разбойников в кучу, как сухие листья. И гоготал при этом, и радовался, как будто вернулись прежние времена, когда он был молод и часто предавался подобным забавам, ибо этому не мешал никакой устав. Нет нужды говорить, что с того дня разбойники оставили монахов в покое и обходили их обитель за три версты.

В другой раз обитателей монастыря стал притеснять местный герцог, и брат Людвиг вызвался потолковать с ним и воззвать к его совести и богобоязненности. Перед тем как идти к герцогу с увещеваниями, он извлёк из пещеры свой старый, насквозь проржавевший меч, протёр его рукавом, и ржавчина слетела с него, будто тонкий сой пыли, и острие ярко засияло под августовскими звёздами. Затем брат Людвиг подозвал своего коня, который пасся неподалёку в лугах и был так стар, что едва передвигал ноги. И конь приковылял кое-как на его зов, и брат Людвиг искупал его в озере, и почистил скребком, и поцеловал в морду, и конь, усмехнувшись, взвился на дыбы и стал носиться по лугу так, что невозможно было смотреть на это без головокружения. И брат Людвиг надел на себя доспехи, подпоясался мечом, вскочил на коня и поехал беседовать с герцогом о пользе смирения. А на другой день он пришёл к настоятелю и сказал, что дело с герцогом улажено, и более он их не потревожит.

— Как же он послушался тебя? – изумился настоятель.

— Его сразили острота и меткость моих аргументов, - ответил брат Людвиг и, испросив благословения настоятеля, отправился в сад – кушать яблоки и отсыпаться.

А под Рождество в монастырь пришёл некий странник, и был он стар и беден, но держался прямо, говорил с достоинством и знал множество историй и песен о прежних временах. И братья, собравшись вокруг него, слушали о подвигах короля Дитриха, и о том, как вероломный родич отнял у него земли и изгнал его в страну гуннов, и о том, как он победил коварного родича, но королевство своё не вернул и так и остался без крова, без имени и без друзей, из которых одни предали его, другие погибли в боях, а третьи умерли от старости. И так братья сидели и слушали бы до самой ночи, если бы не пришёл настоятель и не прогнал их в храм, готовиться к Рождественской службе. Один брат Людвиг не пошёл со всеми, а остался сидеть с бродягой, и оба сидели, и ёжились под зимним ветром, и дышали на руки, не глядя друг на друга.