Зато по ней несказанно хорошо проходить Мимо Чего-Нибудь, особенно в начале осени. Когда в полях, мимо которых она ведёт, потихоньку преет собранная в скирды солома, бегают мыши и крепко матерятся грачи, а в лесах опадает листва и остро пахнет мокрыми лисичками и дикими яблоками. Говорят, что здешние лесные яблоки гораздо вкуснее иных садовых, но я их не пробовала, потому что слышала от кого-то, что в сентябре в лесу особенно много змей, и без резиновых сапог туда лучше не соваться, а в сапогах – тоже лучше не соваться. Особенно за яблоками. Поэтому я и не суюсь.

Один-единственный раз мне всё-таки удалось по ней Куда-То Прийти, и то я не уверена в том, что это было на самом деле. В тот день я особенно долго по ней шла и уже к сумеркам набрела на какую-то незнакомую деревню.

Деревня была маленькая, тихая, вся пропахшая дымом, вянущими лопухами, керосином и тёплыми лепёшками. Дорога, против своего обыкновения, не огибала её, а вела прямо к ней, уходя под странного вида арку или ворота, состоящие из трёх грубо обтёсанных жердин: две по бокам, а одна – сверху. Притом, что никакой ограды вокруг деревни, разумеется, не было, эти ворота смотрелись особенно загадочно, и почему-то не очень хотелось через них проходить. Возле ворот, на перевёрнутом ведре, сидел крепкий осанистый мужик лет пятидесяти, с ухоженной полуседой бородой и обширной гладкой лысиной, и перебирал картошку. У пояса его я увидела громадную связку ключей всевозможных размеров и калибров. Чуть в стороне двое молодых веснушчатых парней с длинными, как у толкинистов, волосами, чистили колодец. Я мельком удивилась тому, что для такого дела они вырядились в белоснежные свитера красивой узорной вязки, а также тому, что, работая, они не делают перекуров и совершенно не матерятся. Где-то в глубине деревни бормотало и играло радио и пели подгулявшие коты.

— Ну, чего встала-то? – спросил мужик, отвлекшись на минуту от своей картошки и смерив меня весёлым, но ничуть не насмешливым взглядом. – Проходить через ворота будешь или как?

— А что, - с холодом в коленках отозвалась я, - разве и мне можно?

— Ну-у… это уж тебе самой решать, - философски заметил мужик и кинул в корзину ещё одну картофелину. Радио в глубине деревни стихло, и теперь было слышно только, как скрипит колодезная цепь и попеременно, то в одном, то в другом дворе, мычат коровы. Я вдохнула полной грудью нестерпимо вкусный запах дымной вечерней свежести, ежевичных лепёшек и молока, закашлялась и прижала локтем тяжелое, как чугунный колокол, сердце

— Ладно, - сказал мужик, взглянув ещё раз мне в лицо. – Иди-ка ты, дочка, домой. Нечего тебе одной бродить по глухим местам… вон, гляди, уже темнеет. До дома-то далеко, поди? Ты из какой деревни?

— Из Тимашова, - вздохнула я.

— Надо же! – удивился мужик. – Я даже не слыхал. Это где ж такая? Ребята, вы слыхали про такую?

Парни, чистившие колодец, охотно оторвались от своего занятия и отрицательно помотали головами.

— Не может быть, чтобы не слыхали, - сказала я. - Там у нас как раз за деревней гороховое поле. Как время пришло, к нам даже из Вязовни приезжали горох воровать.. а Вязовня – это знаете, за сколько километров?

— А-а, горох! – парни переглянулись и понимающе просветлели лицами.

— Вижу, что знаете, - ехидно сказал мужик и покачал головой.

— А чего? – с ясной улыбкой отозвался один из парней. – Ну, горох. Не яблоки же.

— Если не яблоки, значит, по-вашему, можно? И что мне только с вами делать, ума не приложу… Ладно. Раз знаете дорогу, то идите, проводите женщину.

— Я её вчера провожал, - тут же заявил один из парней.

— Не ври, ты даже не знал, кто она и откуда, - тут же поддел его другой.

— Ладно, хватит вам, - нахмурился мужик. – Ну и что же, что вчера провожал? И сегодня проводишь, не переломишься. Иди, дочка, с Богом, не бойся. Они за тобой присмотрят, ничего. Иди.

И я пошла. Обернувшись по пути, я увидела, как в лучах заходящего солнца сияют пыльным золотом ободранные ворота, а наверху, на перекладине, сидит пожилая белая курица и дремлет, распушив перья и запихнув голову под крыло.

Дети и компьютеры

ТУСЬКА. А конец света – это не больно ведь совсем. И не страшно, по-моему. Это – знаешь, как будет? Сперва всё станет серенькое, серенькое… Не разноцветное, как сейчас, а такое… серенькое, в общем. А потом – раз! – и всё потухнет.

ОТЕЦ. Насовсем потухнет?

ТУСЬКА. Нет. Потом опять включится. Музыка заиграет и всё включится. И люди, и собаки, и кошечки, и подъезды тоже… И опять всё будет сначала.

ОТЕЦ. А если не включится?

ТУСЬКА (уверенно). Включи-ится! Работать же всё равно надо, никуда не денешься.

ОТЕЦ. Кому – надо?

ТУСЬКА.( с досадой) Ну, я не знаю. Ты же сам всегда говоришь: надо работать, никуда не денешься…

И я вдруг понимаю, что означают эти её аллегории. Каждый вечер она специально прибегает посмотреть, как отец выключает свой ноутбук. И, затаив дыхание, смотрит, как пламенно-жёлтый осенний сад на мониторе разом блекнет, выцветает и некоторое время ещё висит в воздухе в смутной чёрно-белой гамме, а потом резко пропадает из вида. А на следующий день компьютер включают, и всё повторяется снова. Что поделаешь – надо работать.

***

КОСТИК. Дурацкий стих какой-то, ничего не понятно! Мам! Можно, я не буду его учить?

МАТЬ. Тебе лишь бы не учить… Что непонятно-то? Всё здесь понятно, не выдумывай.

КОСТИК. Ничего не понятно! Прямо с первого куплета чушь какая-то. Во-первых, почему эти дети, которые в избу прибежали, зовут «тятя, тятя»? Это они дядю зовут, просто «д» не выговаривают? И если дядю, то почему тогда написано: «второпях зовут отца»? А во-вторых, почему тут «сети», а не «Сеть»?

МАТЬ. Коська! Это же они не про Интернет вовсе! КОСТИК (с глубоким недоумением) А про что?

Возвращаясь из Парикмахерской

Я очень люблю ходить в парикмахерскую. Это всё равно, что ходить в поход за Граалем. Всякий раз отправляешься в него, опьянённый верой в успех, и чем абсурднее твоя вера, тем больше она пьянит и кружит голову. И всякий раз думаешь, что уж вот теперь-то всё получится, и ты его непременно найдёшь. И мир преобразится вместе с тобой, и засияет застенчивой, неземной красотой, как только ты возьмёшь его в руки.

Не знаю, как у кого, а у меня, когда я гляжусь в зеркало на выходе из парикмахерской, всплывает в памяти фраза из какого-то школьного сочинения: «Большая, изуродованная голова Кутузова больше дремала, чем находилась в движении». Впрочем, если задуматься, в этой ассоциации есть даже что-то лестное. Я прижмуриваю один глаз – не столько ради довершения сходства, сколько для того, чтобы больше не видеть Головы В Зеркале, и с лёгким сердцем покидаю парикмахерскую.

Вечерний трамвай, на котором я возвращаюсь домой, почти пуст. Позади меня кто-то вздыхает, всхлипывает и канючит тонким голоском:

— Никогда мне ничего не разрешаешь, никогда. Такой котёночек хорошенький! Породистый, пушистый. И недорого совсем. Мам! Ну, давай возьмем! Ну, пожалуйста!

— Я сказала – нет, значит – нет.

— Господи, мам, ну, почему ты такая, а? Ну, почему ты меня никогда не понимаешь? Ты же просто не хочешь меня понять, и всё! Тебе лишь бы по-своему…

— Не ной, я тебе говорю! Ишь, расхлюпалась… от людей совестно!

— Совестно тебе, да? А мучить меня не совестно? Никогда ничего не разрешаешь, никогда! Персидский котёнок.. морда плоская… черепаховый… я всегда такого хотела! Мам! Ну, давай возьмём, а?