На лестнице между этажами маячит ещё одна тёмная фигура.

— Оксана! – кричу я, перегнувшись через перила. – Погоди, не запирай! Тут ещё один человек!

— Я не целовек, - нежным, извиняющимся голоском говорит фигура. – Я оттуда! Оттуда! – И тычет пальцем вверх, сконфуженно хихикая.

— Откуда? – слабеющим голосом спрашиваю я, сползая спиной по стенке на пол.

— Оттуда! – повторяет фигура и всё тычет и тычет в небо указательным пальцем. – Я не целовек. Я саталудник. Цетвёлтый этас.

— Сотрудник Японского центра? – переводя дух, уточняю я.

— Да, да! - радуется фигура. – Саталудник. Не целовек.

— Оксана! – кричу я, перевешиваясь через перила. – Можешь закрывать! Людей в здании нет!

Соседская старушка, год назад привезённая сыном из деревни в Москву, на постоянное жительство. Встаёт в шесть утра, пьёт чай из блюдечка, обмакивая туда баранки, с опасливым уважением гладит стиральную машину по боку и покрывает её салфеткой с вышитыми васильками. На Пасху печёт стройные и ровные, как ангельское воинство, куличи, пахнущие горячим изюмом и почему-то мёдом, и делает толстых масляных агнцев, которых потом из умиления никто не решается съесть. Я была уверена, что Пасха для неё, как и для прочих бабушек её сорта, и есть эти куличи, агнцы и крашеные яйца. Но оказалось, что она, как и прочие бабушки её сорта, вовсе не так проста.

— У нас в деревне батюшка был молодой совсем… Хороший батюшка, непьющий, старательный. На Пасху, бывало, до-олго служит… уж ты стоишь, стоишь со свечой, ждёшь, ждёшь, пока полночь… уж и ноги болят, и спина ломит. И вот он – как выскочит из царских врат, как гаркнет, бывало: «Христос воскресе!» Кто ближе к алтарю стоит, того так назад и отбрасывает. Аж прямо хотелось подойти потом, после службы, и сказать: батюшко, что ж ты так орёшь-то, как будто уж вот и конец света? Христос воскресе – это ить радость-то ж какая! А ты кричишь, прости Господи, как будто, мол, Христос воскресе, братие, бегите, спасайтесь, кто может! Разве ж так надо? Но ни разу не подошла, нет. Скажет: иди отсюда, старая, учить ещё меня будешь. А правда: кто я такая, чтоб учить?

— Пасха – значит, радость для вас?

— А то не радость? Конечно, радость! И радостно, и боязно… а чего боязно – и сама не знаю. Мне раза два, а то три сон один и тот же снился. Как будто стою я в церкви, народу столько, что прямо ужасть, свечи горят, куличами пахнет. И вот батюшка выходит к народу, а сам такой грустный – ну, такой грустный!... И говорит: дорогие-милые прихожане, а Христос-то и не воскрес! Ох ты, Господи! Я, как слышу это, у меня прямо сердце так и обрывается, и я прям уж и не знаю, что и делать. Оборачиваюсь – а народу-то и нету-ти. Никого нету, ни души. И церкви нету. Ничего, брат ты мой, нету. А есть одна только дорога какая-то… вроде как просёлочная, утоптанная, но без асфальту… А за дорогой – темным-темно… одна чернота и туман, и даже звёздочки ни одной не видать. Нехорошая дорога, одним словом, что уж говорить… И куда ведёт – тоже непонятно, только уж наверное дело, не в хорошее какое-нибудь место. И вот стою я… идти – страшно и не идти тоже нельзя вроде, потому что всё равно ничего, окромя этой дороги, на свете не осталось. Ну, что ж делать? Решилась. Пошла. Иду, а кругом темень – глаз выколи, а надо мной вороны всё лётают да всё кричат: каррр! каррр! Просыпаюсь – а это за окном вороны расселись и орут: карр! Тьфу ты, думаю. Вот – приснятся же ужасти, не приведи Господь!

—…. А чудеса на Пасху часто случаются, я от многих людей слыхала. Да что от людей! Со мной вот тоже было один раз. Перед войной это было. Я тогда только-только замуж вышла. Молодая была, совсем девчонка, можно сказать. Свекровь у меня была строгая да богомольная. А у нас-то в семье как было? Не партейные, конечно, но и не особо чтобы верующие… и куличей мы на Пасху не пекли, не было у нас такого заведено. Я и не умела их печь, и не знала даже, как подступиться… И вот приходит Великий Четверг. Надо куличи печь. А свекровь руку обварила, не может. Значит, надо печь мне. Ну, она мне всё рассказала, как и что, помогла, чем могла, а потом спать пошла. А я одна осталась с этими куличами. Намаялась я с ними – по сю пору страшно вспомнить. Ночь ведь не спала! Поставила в печку… вынимаю – бат-тюшки! Всё чёрные, кривобокие, страшенные такие, что без слёз не взглянешь. Села я над ними и плачу. Думаю – что ж я наделала, праздник испортила, свекровь меня теперь начисто прибьёт! А свекровь моя, Вера Григорьевна, царствие ей небесное, утром вышла на кухню, поглядела на мои куличи, села рядом со мной да давай меня по голове гладить да уговаривать. Не плачь, говорит, девонька, всё съедим за милую душу! Разве ж в куличах главное красота? Главное, чтобы со старанием были сделаны да с верой, да с молитвой. А мы их в церковь отнесём, святить… поставим на лавочку посреди протчих, а Христос-то посмотрит-посмотрит на них сверху, с небес, да и скажет Божьей матери: Матушка, принеси мне вон того куличика. И на твой покажет. Божья Матерь Ему принесёт твоего куличика на тарелке, Он попробует и скажет: никогда таких вкусных куличей не пробовал! И все Апостолы тоже возьмут по кусочку и скажут: какая вкуснота!.. Ох ты, Господи! Я-то думала, она меня, Вера Григорьевна-то, со свету сживёт за эти куличи страшенные, а она – вона как! И вот, сколько жить буду, до смерти этого ей не забуду.

— А что куличи-то? Что вы с ними сделали? Правда съели или пришлось выбросить?

— Как так – выбросить? Нешто можно свячёную пищу выбрасывать? Конечно, съели! Ещё как съели… с маслицем, с яичками, да под водочку, да под малиновую настоечку – за милую душу уплели!

ЛЮДИ, ДОРОГИЕ МОИ! Я НИКАК НЕ ОЖИДАЛА, ЧТО ПРЕДЫДУЩАЯ, И ВПРЯМЬ ВДРЫЗГ ПРОСТЕНЬКАЯ ИСТОРИЯ, ВЫЗОВЕТ ТАКОЙ ОТКЛИК!

НЕ МОГУ СЕЙЧАС ОТВЕТИТЬ ЛИЧНО КАЖДОМУ, ПОЭТОМУ ОТВЕЧАЮ ВСЕМ СРАЗУ: СПАСИБО ВАМ БОЛЬШОЕ - И С ПРАЗДНИКОМ! Я ТОЖЕ ВАС ВСЕХ УЖАСНО ЛЮБЛЮ! :)

Двери задрожали – кто там? - смерть

вошла миниатюрная крошка с косой как спичка

удивление. Глаза на лоб

а она

— я за канарейкой

_________

Ян Твардовский

***

На Страстной неделе за моей Песчаной Мышью тоже пришла маленькая, с косою, как спичка, смерть. Она пришла через два года после того, как Моей Мыши, по всем энциклопедиям, уже полагалось скончаться. Она была так спокойна и деликатна, что дала Моей Мыши время на то, чтобы проснуться, умыться, привести себя в порядок, пообедать и проверить недельные запасы, спрятанные между дном и поддоном клетки. И только потом забрала её с собой. Они ушли, а недельные запасы остались. На следующее утро я вытряхивала эти запасы на крыльцо голубям; они клевали, торопясь, давясь, радостно бормоча и шугая толкущихся неподалёку воробьёв, а на мостовой посреди рассыпанного корма сновали яркие солнечные мышки. И небо было синим и таким холодным, что невозможно было дотронуться до него, не вскрикнув и тотчас не отдёрнув руки.

А на Пасху мне подарили Двух Песчаных Мышей. Нет на свете никого, кто бы так умел создавать уют и равновесие в своём мире, как Две Песчаные Мыши. По вечерам они сидят и вяжут себе кружевные одеяла из сухих травяных стебельков, а потом укрываются ими на ночь, подоткнув для верности хвостом. По утрам они моются, сидя на крыше своего дома, и расчёсывают друг другу кисточки на хвостах, жмуря длинные, длинные арабские глаза, и лица их сонны и доверчивы, и шерсть на их сгорбленных спинах сияет нежным пушистым золотом. За завтраком они берутся вдвоём, в четыре руки, за одну изюмину, и едят её вместе, не толкаясь и не мешая друг другу. Потом переглядываются, вздыхают, что швабры-то опять и нету, и принимаются за неспешную, вдумчивую Переделку Мира и прочие хозяйственные хлопоты. А в перерывах между стиркой, уборкой и дизайнерскими экспериментами они качаются на качелях и тоненько, лукаво пересмеиваются.