Ватсон в исполнении Найджела Брюса настолько глуп и настолько очарователен в своём истовом болтливом простодушии, что возникают серьёзные опасения, что он просто морочит людям голову. И вообще – при всей кажущейся наивности и прозрачности этой старой актёрской школы она настолько крепкая, что просто диву даёшься. Вот один из проходных персонажей, напуганный, как и прочие лондонцы, слухами об очередном Потрошителе, отрезающем пальцы у трупов своих жертв, встаёт с постели после бурной ночи – мы видим по его лицу, что он НИЧЕГО не помнит о том, что было накануне – суёт руку в карман – и его лицо меняется так, что мы сразу понимаем, ЧТО он там нашёл. Мы не видим этого отрезанного пальца, который ему кто-то подбросил. Нам его вообще НИ РАЗУ не показывают. Но мы видим лицо того, кто нащупал его у себя в кармане – и нам этого достаточно с лихвой, чтобы всё понять и испугаться вместе с этим бедолагой так, как нас никогда в жизни не испугали бы никакие крупные планы с кровью, синими ногтями и ошмётками кожи. Или ещё одна сцена. Неизменный профессор Мориарти приходит к Холмсу с известием, что взял Ватсона в заложники. Холмс реагирует на это с подобающей невозмутимостью; некоторое время они обмениваются вежливыми угрозами и очень корректно, почти дружески расстаются. Едва за профессором закрывается дверь, как Холмс начинает МЕТАТЬСЯ. Он не говорит ни слова и даже особо не меняется в лице, но за те несколько секунд экранного времени, пока он то кидается к вешалке, то роняет пальто и хватается за шляпу, то роняет шляпу и кидается к двери, всё видно, как на ладони. Боже, благослови то время, когда актёры умели ТАК играть даже в самых наивных и непритязательных боевичках… Впрочем, о чём это я? Ведь это время уже, кажется, прошло. К лучшему или нет, сказать трудно, но тем не менее…

Короче говоря, если вы всё-таки любите американские фильмы сороковых годов прошлого столетия, то... Впрочем, не будем торопиться. Посмотрим, что там в оставшихся одиннадцати коробках.

Теперь я маюсь, как зубной болью, межвременной раздвоенностью и хожу по антикварным магазинам в поисках знакомых вещей.

Разумеется, не затем, чтобы их выкупить. Даже если бы у меня вдруг, боже упаси, появились на это деньги. А просто затем, чтобы убедиться, что их нигде нету, этих вещей. Нет и не может быть. Сами посудите – если меня никогда не было в этом растреклятом девятьсот третьем году, то и никаких вещей у меня, само собой, в то время ещё не было. Или УЖЕ не было? Тьфу. Опять вы меня запутали… Не было, короче говоря, и точка. Тем более, что найти неподдельный, добротный, несомненно-дореволюционный артефакт в наших бутафорских антикварных лавках всё равно практически невозможно.

Иногда, - с большим, правда, трудом, - мне всё-таки удаётся ничего не признать и выйти на улицу с облегчённым сердцем. Но редко. Чаще всего так просто отделаться не выходит. Вчера, например, я увидела на Арбате гипсовый бюст Шиллера, который в 1903 году совершенно точно стоял у меня на комоде. Рядом с абсолютно кошмарным подсвечником в виде толстой скандальной одалиски с упёртыми в бока кулаками и иронически-томным взором, сильно залепленным восковыми подтёками. В том, что это был именно ТОТ бюст, а не в-точности-такой-же, я убедилась, когда взяла его в руки, провела пальцем по подставке и убедилась, что там нет ни одной памятной трещины или зазубрины. На моём бюсте никаких трещин и зазубрин не было, за это я ручаюсь. Стало быть, сомнений нет – это тот самый бюст, в который я когда-то влюбилась задолго до того, как прочитала «Разбойников»… Право, удивительно, как мои тогдашние вкусы отличались от нынешних! Как всё-таки меняет людей время – а ведь, казалось бы, всего ничего, какие-то сто с лишним лет, ерунда, казалось бы, и говорить-то не о чем, а вот поди ж ты….

А потом я ещё увидела свою детскую ложечку с вылинявшими васильками на ручке, вспомнила странный, кисловатый привкус, появлявшийся во рту, когда я из баловства сосала её, как соску. И то, как она быстро нагревалась от горячего чая и обжигала мне губы… А потом – стул в псевдо-готическом стиле, громоздкий, коричневый, таинственно-неудобный, как скамья в католическом соборе. Тоже страшно узнаваемый, но не мой. По моему, он был у моей приятельницы Анны Владимировны… да-да, вроде бы, точно у неё… я ещё помню, что всё себе отсиживала, пока пила у неё чай, но всё равно эти стулья любила….

И вот я так стояла, отбиваясь из последних сил от этих чужих нафталиновых воспоминаний, а в это время две девушки возле соседней витрины вздыхали, покусывали маникюр и восторженно щурились на подсветку.

— Ты смотри-и-и, как стильно, да? Обалдеть, до чего стильно. Мне Горик тоже недавно такую стильную футболку подарил – обалдеть…

— Футболку?

— Ага. Дизайнерскую! Ну, такая классная, ты просто не представляешь! О-фи-ген-ная футболка, я вообще таких не видела, я даже думаю, что она вообще такая одна, больше нету… Одна беда – красится, как зараза… Я даже, когда пол ею мыла, смотрю – опа! - синие разводы на паркете! Прикинь?

И я, обмирая от радости возвращения, как на крыльях выпорхнула из плюшевого антикварного уюта и села в метро – не в конку, заметьте, удержалась-таки в последний момент! И там, в метро, повинуясь неистребимой дурной привычке, скосила глаза в чужой раскрытый журнал и упёрлась во фразу: «Актёры будут говорить на языке классической русской литературы, переживая нравственные страдания!»

Ну, разве можно на что-нибудь променять этот дивный, бесподобный мир?

А конка пускай себе едет, куда ей надо – бог с нею, на что она мне сдалась? Тем более, что едет она всё равно так медленно, что в случае чего я всегда успею заскочить на ходу.

Мой сосед с первого этажа держит свой велосипед на привязи под лестницей. Недавно я обратила внимание на то, что этот велосипед – незаметно, как все молодые люди – заматерел, раздался в плечах и вырос-таки до скутера. Можно сказать, что он стал почти неузнаваем, только в лице смутно проглядывает что-то от прежнего юного велосипеда. Правда, мотор он себе, судя по всему, так пока и не отрастил, потому что я уже несколько раз видела, как его хозяин сидит в седле, подбоченясь, как польский гусар, а какие-то развязные лохматые юноши с гоготом и свистом таскают их обоих вручную по мостовой. Но я верю, что со временем всё наладится и, возможно, при правильном питании и хорошем обращении этот скутер сумеет дорасти до мотоцикла.

Кроме, собственно, хозяина в его седле частенько сидит моя подруга Ванесса с четвёртого этажа. Разумеется, когда скутер уже накормлен, стреножен и не может понести. Я не знаю, зачем она там сидит и что при этом себе представляет, а спросить – не отваживаюсь. Говорить она, в принципе, уже умеет, и довольно недурно, но никогда не пользуется этим искусством без крайней нужды. Она вообще сурова, прекрасна и неприступна. Сверстники и даже люди постарше относятся к ней с опасливым уважением. Она редко нападает первой, но в самообороне ей нет равных, так что даже Димка из соседнего подъезда, исключённый из детского сада за непокорный нрав и неджентльменское обращение с женщинами, предпочитает обходить её стороной. Я же пользуюсь её явной благосклонностью, чем закономерно горжусь.

Недавно, пока её нянька дремала на лавочке в холодке, она деловито поманила меня за собой, ухватила за штаны и повела куда-то вглубь скверика. Там было тихо, сыровато, пахло разрытой землёй, пролитым пивом и шампиньонами. Она присела возле какой-то замшелой дощечки, осторожно, словно вскрывая ящик с хрусталём, откинула её в сторону и движением подбородка указала мне на сидящую в ямке лягушку – не бурую, а сочно-зелёную, какими все они были до начала времён и какими их до сих пор рисуют в детских книжках…. Сквер шелестел листвой и благоухал грибами, мы сидели на корточках рядом с ямкой, лягушка молчала, затаив дыхание, Ванесса молчала, затаив дыхание; обе в мурашках от волнения, насупленные и молитвенно-сосредоточенные. Я сперва не понимала, почему лягушка не убегает, а потом вгляделась повнимательнее в лица обеих и поняла.