Она разворачивает длинную, замурзанную полоску бумаги; на ней кривыми разнокалиберными буквами выведено: «Бранитей». Я в замешательстве. С одной стороны, надо бы поправить её, иначе так и запомнится, а с другой – не хочется сбивать и смущать её в её воодушевлении.

— Понимаешь, у них там была зима. Всё время была зима, без остановки. Зима и зима. А людям-то холодно! Они же все древние, они там в пещерах сидят и дрожат, все замороженные, голодные… А он тогда их пожалел и пришёл. И принёс им огонь…. прямо в руке, представляешь? Вот так вот, на ладошке. И развёл костёр. И всем стало тепло и хорошо. А там был у них такой царь, самый главный, даже главнее царя… Он был бог. Ну, не настоящий Бог, а такой… волшебник, в общем. Он сказал Бранитею: зачем ты взял огонь без спроса?

— Это он правильно. С огнём нельзя баловаться, тем более – без спроса.

— Ты чего? Он же не для игры взял, а для дела! И он же взрослый был, Бранитей! И очень храбрый. А этот царь взял тогда, огонь задул, а потом взял Бранитея и посадил на цепь.. на скале. И говорит: не носи им больше огонь, тогда я тебя отпущу. А Бранитей говорит: всё равно принесу. Тебе что, жалко, что ли? Вон у тебя сколько! Сам-то, вон, греешься, а другим не даёшь! И тогда царь этот взял, пустил молнию, и Бранитей провалился под землю, прямо со скалой. Представляешь, до самого центра земли, где сплошной жар, как в печке, и красное всё… Помнишь, мы в музее видели?... Вот. Провалился туда и погиб. А огонь, который он принёс, остался на земле. Потому что Бранитей – знаешь, что? Он же людям не просто огонь принёс, а ещё и спички! И научил, как их зажигать. Я тоже, между прочим, уже умею зажигать, только я не без спроса, конечно…

— Туська, это ещё не конец истории! На самом деле он не погиб! Хочешь, расскажу, как там дальше?

Туська терпеливо слушает мой рассказ, а потом вздыхает - Это хорошо, что так кончилось, - не очень уверенно говорит она. – Только… знаешь, в мультфильме всё-таки лучше. Мне так, как там, больше нравится.

Я вспоминаю времена собственного детства, когда у нас были настоящие, а не диснеевские, Геракл, Ясон, Тесей и Прометей. И благодаря им, настоящим, взаправдашним, мы знали, что не любая история непременно должна заканчиваться хэппи-эндом. Что можно победить чудовище, выбраться из лабиринта – и тут же, на пороге торжества, потерять любимую женщину и только что обретённого отца. Что можно преодолеть тысячу препятствий, приплыть на край света, добыть Золотое Руно – и закончить жизнь одиноким, всеми заброшенным стариком, мучимым какими-то такими жуткими воспоминаниями, о которой и рассказать-то нельзя... С малых лет нас, посмеиваясь, опекал Аристотель, и мы учились не бояться сострадания и сострадать страху, насколько могли. Но нынешние-то дети, выросшие на голливудской сахарной вате и убогой неуязвимости компьютерных убийц! Та же Туська… Ей-то зачем понадобилась гибель Прометея? Или она инстинктивно почувствовала, что настоящую, добротно сделанную трагедию не стоит разменивать на драму, даже ради сохранения жизни главному герою?

— Но что он воскреснул – это хорошо, - великодушно подводит итог Туська. – Раз уж воскреснул, пускай уж живёт.

И мне вдруг становится жалко, что в своё время никто не рассказал мне историю Спасителя как такую вот героическую сагу. В которой герой, вопреки их обычным геройским привычкам, не рубит всех в капусту, а исцеляет, вразумляет и согревает, принося людям огонь прямо в раскрытой ладони. И идёт на муку и смерть не во имя сопротивления, а во имя послушания – невиданное дело! И, как Прометей, спускается в раскалённое адское марево, откуда никто никогда не возвращался… И никто не ждёт его возвращения, и те, кто любил его, оплакивают его, как мёртвого, и маются в горе и растерянности, не очень заботясь о том, чтобы сохранить остатки принесённого им огня… А он всё-таки возвращается и говорит им: вот – Я... Господи, как жалко, что когда-то – тогда, когда это было нужно – мне не рассказали этой саги, не рассказали её ПРАВИЛЬНО, а вместо этого сразу стали пичкать манной кашей не очень понятных добродетелей и пугать унылой, пахнущей воском чернотой! Впрочем, бессмысленно жалеть о том, что не состоялось и, в конце концов, всё к лучшему в этом далеко не лучшем из миров.

— Как ты думаешь, - говорю я Туське, кивая на гипсового грека, - можно я допью из его рюмки то, что он не допил?

— Допивай! – разрешает она. – А я пойду, эклерку ещё одну съем.

Через минуту я слышу, как она кричит из гостиной:

— Ма-ам! Если ты мне эклерку не дашь – так и знай, я усну несчастной!

Всю прошлую неделю у меня гостил кот Томас. Я знаю, почему его так зовут. Потому что он толстый, бело-чёрный, благочестивый и задумчивый. Он подолгу сидит над тарелкой с вискасом, размышляя над тем, как образумить манихеев, и часами наблюдает за плавающим в аквариуме Годфруа де Монмираем, не теряя надежды уличить его в ереси. При Томасе я стараюсь особо не вольнодумствовать, чтобы лишний раз его не огорчать.

У него есть одна слабость – он любит наступать на пульт телевизора и смотреть, что из этого выйдет. На прошлой неделе из этого выходили в основном реклама, "Секретные материалы" и захаровский "Мюнхгаузен". Последний был особенно неотвязен и вылезал то ли трижды, то ли четырежды, каждый раз неприятно удивляя меня своим выражением лица. Я пригляделась к нему и поняла, что он не вызывает у меня сочувствия. Хотя бы потому, что это никакой не Мюнхгаузен. И уж тем более – не «тот самый». Это нервный язвительный интеллигент, до макушки погружённый в сознание собственной непонятости и исключительности и не делающий ни малейшей попытки вытянуть себя оттуда за волосы. Он так трогательно банален в своём упорном стремлении к оригинальности, что на его фоне по-настоящему оригинальным остроумцем выглядит герцог. Он так хочет быть гением-одиночкой, затравленным тупыми обывателями, что становится за него неловко. И самое ужасное, что он в самом деле никогда не врёт. Он просто не умеет. Для этого ему не хватает подлинной внутренней свободы, - той самой, на которую он так истерически притязает. И когда он, кривясь от праведной ненависти, кричит окружающим его гоголевским персонажам: «улыбайтесь, господа!» – хочется вздохнуть, укрыться с головой одеялом и вспомнить Того Самого Мюнхгаузена. Настоящего.

Как он хорош и неподражаем, этот Тот Самый! Я преданно любила его в детстве и не перестаю любить до сих пор. Мне наплевать на то, что его юмор неподъёмен, как то самое ядро, а язык устрашающ и не всегда пристоен, как та самая задняя половина лошади, о похождениях которой никогда не пишут в детских изданиях. Всё это не имеет значения. Напротив – это лишь подчёркивает то, что настоящему, хорошо выдержанному Вранью не могут помешать никакие стилистические придирки. Оно прекрасно в своём радостном бесстыдстве – невинном, как только что народившаяся из пены Афродита. Оно – высшее из искусств, которому не страшны ни критики, ни льстецы, ни почитатели, ни недоброжелатели. Оно не ищет выгод и не стремится снискать одобрения. Мюнхгаузен потому и Мюнхгаузен, что он НЕ ЛЕТАЛ на Луну, и все его рассказы про полёты – чистое, как алмаз чистейшей воды, Враньё. Смачное, бессовестное и великолепное. Расцветающее неописуемыми красками под пьяный хохот гостей, звон пивных кружек и лай дворовых собак. Его нельзя кинуть, как перчатку, в лицо изумлённым обывателям, а потом гордо уйти от них по лестнице в небо. Потому что лестница, сделанная из презрения к окружающим, на небо не ведёт. Думаю, что если спросить об этом у моего бело-чёрного гостя, он скажет то же самое.