Наконец он замечает её взгляд, хмурится, но потом усмехатся и спрашивает:

— Тебе чего, пуговица? Мороженого хочешь, что ли? Я бы тебе дал лизнуть, но ты же ещё малявка - горло заболит...

Пробегая мимо меня, какой-то маленький и совершенно незнакомый мне мальчик вдруг остановился и с надеждой спросил:

— Слушай, а у тебя пульки для пистолета нету?

И мне стало лестно и стыдно. Лестно - из-за одного его предположения, что она у меня может быть. А стыдно - из-за того, что её у меня всё-таки не было.

Моя шестилетняя крестница Влада позвонила мне вечером по телефону и пожаловалась:

— Ты не знаешь, почему, если с Богом говорить, Он никогда не отвечает? Я каждый вечер с Ним всё разговариваю, разговариваю, а Он всё молчит и молчит...

— А что бы ты хотела от Него услышать?

— Да хоть что! Хоть бы Он, как бабушка, ответил, что ли: "Влада, отстань и без тебя тошно".

Она вообще занятная девица. К примеру, недавно выяснились её республиканские наклонности.

— Раньше я, когда маленькая была, за принца хотела выйти. А теперь понимаю, что это глупо. Сейчас принцы не как раньше - сейчас они все дурацкие, вроде принца Чарльза. Лучше уж я за какого-нибудь президента выйду.

— А за какого, например?

— Лучше всего за испанского.

— А в Испании как раз король, а не президент.

(Очень разочарованно): Ну во-о-т. Так и знала!

О богословских диспутах

Когда-то давно на Скадане жили язычники, поклонявшиеся своим ложным богам и полагавшие, что эти боги создали их остров из чешуйки с селёдочного хвоста. В глубине острова, в дубовой роще, с тех времён сохранился древний идол, вырезанный из чёрного морёного дуба и потому дьявольски прочный и не поддающийся ни гнили, ни сырости. Когда на остров пришли монахи, идол долго ждал, скоро ли они начнут выкорчёвывать его из земли и топить в озере, со злорадством предвкушая, как он будет после этого каждую ночь выходить из воды и возвращаться на старое место. Однако, монахи не только его не тронули, но даже не обратили на него внимания. Чуть ли не каждый день они проходили мимо него с вязанками хвороста или корзинами ягод и н даже не удосуживались плюнуть в его сторону. Это так его расстраивало, что он постепенно поблёк, перекосился и однажды сам треснул от злости наискось, от верха до основания, от чего потерял последние остатки былого величия. Одно его утешало – с тех пор, как монахи появились на острове, им не удалось выловить ни одной, даже самой маленькой селёдки. Больше, однако, он ничем не мог их уязвить, хотя подолгу размышлял над этим.

Из-за этих дьявольских козней монахи вынуждены были покупать рыбу у окрестных рыбаков, которых весьма изумляло то, что люди, живущие на озере, ездят за рыбой на базар. Но если ловить рыбу они не могли, то уж готовить её умели мастерски, и более всех в этом искусстве отличался брат Рейнхард. В те немногие дни в году, когда братьям дозволялось вкушать рыбу, а аббат Бернард почему-либо оказывался в отлучке, брат Рейнхард подавал её то поджаренной на углях, то маринованной в специях, то тушёную в нежном сметанном соусе, с сыром, луком и зеленью, политую лимонным соком, сдобренную мятой и иными душистыми приправами, так что от одного аромата её начинала кружиться голова и радоваться сердце. Конечно, если бы аббат узнал об этом, его чадам пришлось бы несладко, ибо настоящая монастырская еда, как известно, не должна иметь ни цвета, ни вкуса, ни запаха, а то, что готовил брат Рейнхард, безусловно, обладало всеми этими свойствами, и притом в самой превосходной и соблазнительной степени.

У брата Рейнхарда был неизменный и безотказный помощник на кухне – молодой инок по имени Бертольд, юноша нерасторопный и неловкий, зато отзывчивый и старательный. Всё, что ему поручали, он делал с великим усердием и трепетом, и оттого нередко разбивал и портил всё, к чему прикасался. Был он человек тихий и немногословный, и вид имел самый простодушный и смиренный, из-за чего иные могли подумать, что он простоват и недалёк разумом. Однако, хотя он всячески уклонялся от расспросов о своей прежней жизни, все в обители знали, что брат Бертольд, несмотря на его молодость, был учёнейшим человеком и искуснейшим проповедником, знатоком латыни и греческого, сочинителем трактатов и составителем комментариев к Священному Писанию. Говорили, что даже в Париже было мало богословов, которые могли сравниться с ним в тонкости ума и глубине познаний. Он прибыл на этот отдалённый остров для того, чтобы смирить себя и отдохнуть от учённых трудов, временно сменив их на простые, но воспитывающие душу занятия. Дабы помочь брату Бертольду совершенствоваться в смирении, братья никогда не оставляли его без работы и то и дело гоняли туда-сюда с различными поручениями. Он же лишь кротко улыбался и тотчас брался за порученное дело, а потом с не меньшим усердием пытался исправить то, что получалось в результате. И все в монастыре любили его, ибо он был всегда приветлив, добродушен и ласков; никого не обижал и ни на кого не держал обиды.

Случилось так, что на остров Скадан прибыли трое монахов из дальних земель. Имена их были Амброзий Скотт, Патрикий Скотт и Алоизий Амадан. Приехав и осмотревшись, они, недолго думая, вызвали здешних братьев на диспут, предложив им тему о Небесных Иерархиях..

Братья немало смутились этим вызовом, ибо не привыкли рассуждать о столь тонких понятиях и опасались ударить в грязь лицом. Поразмыслив над тем, как лучше выпутаться из столь опасного положения, аббат Бернард вызвал к себе брата Бертольда и сказал ему:

— Ну, что же, сын мой, настал твой час показать себя в истинном блеске твоего ума и красноречия. Оставь свою метлу и кочергу и берись скорее за перо, да сочини к сегодняшнему вечеру такую речь, чтобы навсегда отбить у этих заезжих бездельников охоту вызывать нас на учёный спор.

Выслушав этот приказ, брат Бертольд ужасно побледнел, поклонился и, ничего не сказав, ушёл к себе в келью. Аббат же распорядился на всё это время освободить его от всяких трудов по монастырю и дать ему покой, чтобы он смог подготовиться к диспуту как можно лучше.

Зная о прославленных способностях брата Бертольда, братья ничуть не тревожились об исходе предстоящего сражения. К полудню, однако, брат Бертольд исчез, и его не могли найти ни в в келье, ни в саду, ни на побережье, как ни искали. Лишь под вечер брат Рейнхард, вздумавший истопить печь на кухне, к немалому своему изумлению обнаружил в ней брата Бертольда, скрюченного в три погибели, вымазанного сажей и горько всхлипывающего. Как его ни уговаривали, он не соглашался покинуть своё убежище, лишь втягивал голову в плечи, стенал и плакал ещё горше. Послали за аббатом Бернардом. Аббат явился, встал посреди кухни, опёрся на посох и глянул на печь из-под бровей. Та тотчас просела, подалась вперёд, и брат Бертольд наполовину вывалился наружу, вместе с кучами золы и обгоревшими шкурками от вчерашней репы.

— Тащите оттуда этого нечестивца, - приказал аббат двоим монахам, работавшим в тот день на кухне. Те подхватили его под локти и с немалыми усилиями извлекли из печи; он же упирался и отворачивал лицо, чёрное, как у эфиопа, от разводов сажи и слёз. Видя, что деваться ему некуда, он с плачем повалился аббату в ноги и признался в том, что не сможет участвовать в диспуте. Аббат Бернард некоторое время смотрел на него молча; молчали и монахи, с ужасом ожидавшие, что же теперь будет. Подумав немного, аббат поднял брата Бертольда, обняв его за плечи, и сказал: