— Простите меня, пожалуйста, - говорила я им, проползая под рядами стульев.

— Мы вас прощаем! – говорили они. – Идите спокойно! Всё будет хорошо! Он о нас помнит!

Я выбралась на волю, села на дворовую скамейку и, глодая купленное впопыхах эскимо, пыталась вместе с его кусками протолкнуть внутрь острый комок, засевший в горле. А он всё не проталкивался и не проталкивался.

Господи, прости нас, если можешь. Мы ведь это не со зла и не от праздности ума. Просто мы очень соскучились. Мы так давно Тебя не видели и не слышали. Так давно, что почти всё, что знали и понимали, перезабыли и перепутали. И теперь тешим себя тем, что выдумываем про Тебя всякое-разное, кто во что горазд. А что нам остаётся, в конце-то концов? Ну, не сердись. Прости. Нам без Тебя… того… Фигово нам, короче говоря. Прости нас, мы не нарочно.

Где-то наверху, в самом центре стрельчатого небесного свода, раздвинулись облака, с тихим стуком открылось окошко. Оттуда пахнуло мокрой крапивой, росой и сиренью, и стало слышно, как скрипит колодезная цепь и поют стройные и строгие мужские голоса.

Идти домой пешком

Хорошо, когда в тихий, морозный мартовский вечер у тебя нету денег ни на метро, ни на трамвай, а до дома всего-то каких-нибудь два часа ходьбы. Что хорошо, то хорошо.

Небо густо-зелёное, с синими разводами, прекрасное, как корейская подделка под муранское стекло. Почти посередине неба, чуть ближе к левому краю, лежит тонкий, острый, как бритва, месяц, и дым из труб обтекает его и уходит вверх длинными пушистыми столбами. В чьём-то дворе, обнесённым кривым плетнём, флиртуют друг с другом селезень и утка.

Кто сказал, что Замоскворечье – это Москва? Я ещё помню, как по улице Пятницкой ходила лошадь и возила телегу с пивными бутылками! Впрочем, лошади там и сейчас ходят. На них сидят суровые конные нищие в камуфляже. Они перегибаются через седло и вежливо, слегка смущённо просят милостыню у прохожих, поглаживая висящие на груди "калашниковы".

Возле метро «Новокузнецкая» стоит круглое и весёлое, как мячик, Древо Познания. Рядом сидит на коряге голый печальный Адам и мучается сомнениями. Напротив него верхом на Змее сидит Ева, грызёт яблоко и кривится, а змей смотрит на неё и лучится ласковым злорадством. Нет, точно не Москва.

В сияющей неземным голубоватым светом витрине – восхитительная нефритовая ванна на подгибающихся бронзовых ножках. Не ванна, а чистый саркофаг. Загляденье. Говорят, Аттила спал на нефритовом ложе, заработал пиелонефрит и от этого однажды скончался. Или не скончался? Ах, нет, нет! На этом самом ложе его зарезала наложница по имени Ильдико! Или не зарезала, а утопила? Ванна же, всё-таки… удобнее, же, наверное, утопить? Одно ясно: это определённо не Москва. Вокруг ванны ходят чучела павлинов и цветут мимозы; каждый шарик на стебле – размером со среднюю дыню. Красота.

Все магазины женской одежды, которые я здесь когда-то знала, переоборудовали в аптеки. Я понимаю, почему. Напрасно. Дураки. Не поможет, ясен пень. Остался магазин «Айседора», где продают шарфики и платки. Но фиг с два я пойду туда покупать шарфик! Кафе «Ильдико»… Что, что?! Ну, вот. Я же говорила!

Магазин театральной и бальной обуви. Туфли цвета старого золота и нечищеной бронзы. Туфли цвета сливы, на обливном, чуть-чуть отливающем перламутром каблуке и с беспощадным, как стрела Немезиды, носком. Застенчивые, расшитые серебром баретки на плоской, невесомой подошве. Наивные и необузданные туфли для фламенко, подкованные железом и взнузданные тонкой, как на школьных сандалетках, перемычкой. Денег нет ни копейки, и это превосходно. Ах, сейчас бы хотя бы горячий блинчик с сыром и ветчиной! Но денег нет и на блинчик. Удача сопутствует мне.

В маленьком дворике бегают гуськом вокруг высохшего фонтана мама, ребёнок и спаниель. Мама и ребёнок орут, хохочут и заливисто лают – так, что в глубине двора начинают тревожно подвывать коты. Спаниель семенит по кругу, потрясая животом и ушами, и сконфуженно косится в сторону. Видно, что ему неудобно за хозяев, хотя он, в принципе, рад, что они получают удовольствие.

Временные трудности

На Даниловском рынке старушка суёт всем в лицо пучки какой-то травы и кричит:

— Понюхайте! Вы только понюхайте! И СРАЗУ ВСЁ ПОЙМЁТЕ!

Её лицо сияет пророческим экстазом. Но народ, поумневший со времён Адамова прокола, благоразумно косится в сторону и обходит её стороной. Никто не хочет сразу всё понять.

— Слушай, - задушевно спрашивает у меня смуглый старик в женской шали, у которого я покупаю сомнительного вида груши, - кто на выборах-то побэдил, э?

— Э-э-э, Медведев, - говорю я, нюхая груши. – Кажется.

— Ну, да, ну, да, - кивает старик. – А знаэшь, был вэдь врэмя, когда я вообщэ нэ знал, какой я националност. Савасэм нэ знал, вот так.

— А разве, - осторожно спрашиваю я, вдыхая гниловатый грушевый аромат, - разве это хорошо – не знать, кто ты по национальности?

Он смотрит на меня огромными, как чёрный сливы, глазами с набрякшими нижними веками. А потом глубоко-глубоко вздыхает и признаётся:

— Мнэ – нравылос.

Вечером я захожу к Туське. Она сидит под лампой и, подпирая языком то одну, то другую щёку, рисует в альбоме длинную, довольно неприятную на вид колбасу. Под колбасой что-то шевелится и клубится, а сверху на колбасу навалены бесформенные ящики, бутылки, кривые дома с выбитыми стёклами и ещё какая-то гадость.

— Что это? – спрашиваю я у Туськи, слегка сомневаясь в душе, стоило ли вообще спрашивать.

— Это мусоровозный поезд, - хмуро поясняет она.

— Он мусор убирает?

— Наоборот. Он его привозит. Он, куда приедет, там сразу начинается всякий мусор на улицах, и грязь… И крысы огроменные, вот такие, с зубами и с бациллами на ногах. Щас нарисую, будет понятно. И ещё бомжи. А в домах начинаются трещины, и из канализации течёт, а слесарь не приходит, и крыша тоже протекает, и все бегают с вёдрами и ругаются. Только тут, на одном листе, всё это не уместится…

— А что это сбоку на поезде накалякано?

— Это я хотела написать, как поезд называется. Только у меня не получилось.

— А как он называется?

— ВРЕ-МЕН-НЫ-Е ТРУД-НОС-ТИ. Вот так.

— Туська, кто тебе сказал про временные трудности?

— Папа. Он сказал, что всякий мусор на улицах, крысы и бомжи – это всё вре-мен-ны-е труд-нос-ти. От них всё и получается. А откуда они сами получаются, он не сказал.

— Туська… Давай не будем рисовать крыс и бомжей. Давай нарисуем партизан. Вот здесь, в кустах. Чтобы они поставили мину и взорвали этот поезд к чертям собачьим. А?

Туська поднимает на меня глаза и хмурится.

— Мусор же разлетится – вон на сколько километров. Соображаешь?

— Соображаю, Тусь. Это ничего. Люди его потом уберут, этот мусор. Зато поезд этот проклятый будет обезврежен. И больше никогда никуда не приедет.

Туська суёт в рот карандаш и погружается в размышления.

— Думаешь, не приедет? – наконец спрашивает она. – Никогда-никогда?

И я не знаю, что ей на это сказать.

Кольцо Всевластья или Заседание Читательского Совета