— Я тоже не хотела сперва. Но они мне новое платье обещали, - стыдливо призналась мне сестра, когда я устала орать и ненадолго примолка. Как саксы в Средние века, она предала свои убеждения и согласилась креститься, соблазнившись обновкой. Но саксам это было простительно – они не были пионерами. Я пока тоже не была, но через год как раз собиралась вступать. И сестре моей это тоже годика через три предстояло. Поэтому я заявила ей, что всё это безобразие и мракобесие, и что она – как хочет, а я так и скажу священнику: в Бога не верю и креститься не буду. Не буду, и всё. Пусть что хочет со мной, то и делает.

Вопреки моим опасениям, нас привезли не в церковь, а на квартиру к каким-то знакомым. Чтобы сохранить всё в тайне и не испортить родителям карьеру, нас решили крестить на этой явочной квартире. Подготовка походила при спущенных шторах, приглушенном свете и сдержанном шёпоте за ширмами и в коридоре. Всё это несколько подавило мою волю к сопротивлению, и я до времени затихла. Помню, как меня раздели, завернули в белую простыню, дали в руки незажжённую свечку и повели на беседу к батюшке. Батюшка был молодой, усталый и серьёзный. Когда мы остались наедине, я собралась с духом и всё-таки сообщила ему, что не верю в Бога.

— Плохо, - невозмутимо сказал батюшка. – Но ничего. Главное, чтобы Он в тебя верил. А ты потом разберёшься., что к чему.. придёт время – во всём разберёшься. Ты, главное, старайся не грешить. Ну, то есть, не делай ничего плохого. Родителям не груби. С чужих тетрадей не списывай.

— Ничего я не списываю, - обиделась я. – Это у меня все списывают, если хотите знать.

— Это тоже нехорошо, - сказал батюшка. – А ты не давай никому тетрадки.

— Как же не давать, если просят? – возмутилась я.

— Тоже верно, - согласился батюшка. – Если просят, то конечно... надо людям помогать.

Удивительно разумный оказался батюшка, хоть и идеологический противник.

И вообще всё происходящее поворачивалось неожиданно забавной стороной. Я решила смириться и посмотреть, что будет дальше. В конце концов, если для крещения не требовалось верить в Бога, это можно было считать не изменой принципам, а разумным компромиссом.

А дальше нас привели в сумрачную просторную гостиную, посреди которой стояла детская ванночка, наполненная водой. В этой ванночке и окрестили меня, мою сестру и ещё каких-то смутно знакомых детей, которых тоже явно заманили сюда хитростью и обещаниями. А потом нам опять дали свечи, уже зажжённые, и мы гуськом ходили с ними вокруг ванночки, а батюшка что-то говорил вполголоса и так же, вполголоса, пел и молился. Почему-то это было совсем не смешно и не глупо. А очень красиво и очень серьёзно. И дурацкая эта ванночка сияла, как серебряная купель, в свечных огнях, и тени качались на шторах, и душа замирала на пороге чёрной обрывистой пустоты, которая была повсюду – и сверху, и снизу, и внутри. И хотелось нырнуть в неё, как в речку, и падать, падать, пока тебя не подхватят на руки и не подбросят вверх, к солнцу, грачам и васильковому полю с белыми смешными барашками. Подбросят и поймают опять.

А потом вдруг всё кончилось. Батюшка показал нам, как надо креститься тремя пальцами, дал поцеловать икону, благословил и стал собираться уезжать. И нам тоже велели одеваться. Как во сне, я пихала руки мимо рукавов шубы, и всё пыталась собраться с чувствами, как вдруг одна из моих бабушек сказала другой, кивая на меня:

— А наша-то, наша! Лицо какое сделала, когда её крестили – ну, чисто ангел.

Одно слово – артистка!

И всё рухнуло. Я-то, дура, чуть было не поверила, что всё взаправду – а даже взрослые, оказывается, не принимали это всерьёз и только притворялись. И подумали, что и я притворяюсь тоже! Мрачнее тучи я вернулась домой, злобно поковыряла ложкой ужин и, заметив, что сестра вытаращила из-под ворота крестик и разглядывает его, размахнулась и засветила ей этой же ложкой в лоб. Она немедленно заорала, мы бурно поссорились, пожаловались друг на друга родителям, помирились и успокоились. Но облегчения мне это не принесло. Всё оказалось обманом. Так я и думала.

А вечером я сидела одна в детской и смотрела в окно. Из чёрной пустоты безостановочно и беззвучно падал снег, деревья молчали и светились в темноте нежной пушистой белизной, и где-то в дальнем дворе смеялись люди и басом лаяла собака. И ещё кто-то был там, наверху, в этой сказочной, сияющей темноте – только я никак не могла разглядеть, кто.

В детскую заглянула мама.

— Ты что тут без света сидишь и бормочешь? Играешь так? Сама с собой разговариваешь?

— Да, - сказала я. – Сама с собой.

Разговор, подслушанный в поезде

О женском

Девочка лет пяти, прислонившись головой к маминому плечу, задумчиво декламирует:

— Но я другому отдана и буду Векому верна... Мам, а Векий - это кто?

— Не Векому, а "век ему". Значит, буду верна ему навсегда. До самой смерти. Понятно?

— (Неуверенно) Поня-атно... А кому - верна?

— Ну, как кому? Сказано же - "ему". Значит, ему.

— (Удоволетворённо). А-а! Теперь понятно.

Видимо, вопрос всё же не до конца исчерпан. Потому что минуты через три она начинает снова:

— Но я другому отдана... Мам! А я когда-нибудь буду отдана?

— Кому?

— Ну, как кому? ЕМУ!

— А-а. Ну, да. Когда-нибудь будешь. Если захочешь, конечно.

— И буду век-ему-верна?

— Да уж постарайся.

— А он что мне за это делать будет?

— Ну, что... Он тоже верен будет. Будет тебя любить, защищать. Подарки дарить. Оберегать от всяких неприятностей.

— (Разочарованно): А-а-а. Ну, нет, это он не будет.

— Почему же, интересно?

— Так... Я ж его знаю.

Ель

Когда-то на Новый год мне подарили книжку про Эгле, королеву ужей.

Я читала её вечером под ёлкой, при свете жёлтых и розовых ёлочных фонариков. Помню, как огоньки от этих фонариков лежали на страницах и светились, как стёклышки калейдоскопа. А ещё помню восторг и страх, увеличивающиеся всё больше по мере приближения к финалу. Сказка была – страшная. Я поняла это с самого начала, как только в рукав сорочки Эгле заполз вроде бы такой безобидный уж. И отказался выползать, пока она не даст обещание выйти за него замуж. Что такого страшного, спрашивается? Так ведь многие сказки начинаются.

Так, да не так. До сих пор не знаю, почему я уже тогда понимала, что никакой это не безобидный уж, и обещание её – не шутка, и замужество её – не замужество вовсе, а жертвоприношение. Родные должны нарядить её в свадебные, в жертвенные одежды и отвести к жертвенному алтарю, и ничем будет нельзя заменить эту жертву – ни козочкой, ни овечкой. И страшный этот уж унесёт её – уже мёртвую для этого мира – в свою тёмную, потустороннюю страну, откуда нет возврата. И обернётся, конечно, прекрасным королём, но красота его будет – не людская красота, и жизнь с ним будет – не такая, не человеческая жизнь. А потом она родит ему много детей, а родив – затоскует по дому и сделает то, чего делать нельзя ни в коем случае: вернётся с детьми в тот мир, где она умерла. Навестить тех, кто её давно похоронил. А те, кто это когда-то сделал, обрадуются и сговорятся не пускать её обратно. Как будто можно тех, кто нас оттуда навещает, удержать здесь и не пускать обратно. Дальше – ещё страшнее: братья Эгле уводят в лес её детей, допрашивают и бьют, и младшая дочка, не выдержав пытки, рассказывает, как зовут её отца и как выманить его из моря на берег. Братья приходят к морю, вызывают короля ужей и зарубают его косами. А потом приходит Эгле, и видит, что море всё в крови. И от горя обращается в ель. И дети её тоже превращаются в разные деревья. Ужас. Впечатление моё от этой сказки было так сильно, что я даже не пошла к праздничному столу. Сидела под ёлкой, нервно грызла печенье и переживала изо всех сил. А потом вдруг подняла голову и поняла, под каким деревом я сижу. Что это не ёлочка вовсе, а Ель. Эгле, королева ужей. Неважно, что та ель, в которую она превратилась, была где-то далеко и где-то давно. Все ели на свете были Эгле, и каждая осинка была её несчастной младшей дочкой Дребуле. С того дня мой интерес к наряженной ёлочке совершенно угас, вернее – перешёл в иное качество. Уже не было желания скакать вокруг неё и снимать с неё привязанные прянички и конфеты. Это было неуважением к её горю. К её извечной, тёмно-зелёной, задумчивой скорби о смерти любимого, предательстве братьев и малодушии дочери. Я уважала её чувства и старалась больше их не оскорблять.