Если ранним утром уйти с собакой в незнакомые дворы, можно заблудиться и встретить много любопытного.

Чёрный скворечник, на котором нарисованы череп и кости и написано «Не влезай – убьёт».

Подоконники, на которых растут дивные тропические кактусы, бумажные цветы и банки с огурцами.

Страшную, замызганную подвальную дверь, на которой написано: «Олигарх».

Ещё более замызганную, ободранную дверь, к которой привинчена сияющая бронзовая табличка с надписью «Владыка».

Окно на первом этаже, в котором сидят три одинаковых полосатых кота и смотрят на тебя с ужасом и отвращением.

Провисший километровый провод, ни к чему, в принципе, не подсоединённый, но густо, без единого промежутка, облепленный задумчивыми жирными голубями.

Ещё одну, особенно чудовищную подвальную дверь, на которой написано «Салон красоты “Стикс”».

Вывеску «Сыры и Колбаssы».

Очень красивую, обитую белой вагонкой и увитую высохшим плющом подвальную дверь, на которой написано. «Портал. Проход по средам и пятницам с 9.00 до 18.00»

Мусорный бак, густо исписанный формулами и интегралами.

Табличку на черепичной крыше трёхэтажного дома: «Стоянка авто и машин запрещена!»

Висящие на ветках тополя, под проводами, ватник, рваные штаны, кепку и сапог со сбитой подмёткой.

Памятник композитору Вагнеру – совершенно голый бронзовый мужик в берете, хмурый и зелёный от утреннего холода.

Своё отражение в витрине.

И ещё много чего страшного и непривычного.

Зимой троллейбусы и автобусы нужны затем, чтобы в них греться. Потому что ездить в них всё равно нельзя.

Вечером я залезла в один такой троллейбус, чтобы погреться и полюбоваться на красные и жёлтые фары переминающихся в пробке машин. Над пробкой, в дымном морозном мареве, стыла луна. Было похоже, что она лежит не в небе, а в пруду, под тонким слоем льда и грязноватого снега. Я сидела у окна, вздыхала и заедала невысказанную печаль жирным шоколадным кексом. Потом кекс кончился, и я поскреблась в троллейбусную дверь. Водитель сочувственно заматерился и меня выпустил. И я пошла вдоль пробки, дуя на измазанные шоколадом пальцы, и думая о том, что хорошо бы сейчас зайти в дорогой бутик, втихаря заляпать им шоколадом всё их батистово–кашемировое великолепие и удрать до того, как они обратят на это внимание.

По пути мне встретился магазин эксклюзивного французского белья, и я туда зашла. Я жалела, что на мне нет клочковатого, пахнущего мякиной и навозом тулупа и пухового платка с дырками от моли по краям. Я бы ввалилась в этот магазин, кашляя и шмыгая носом, а потом, хватая руками всё подряд, стала бы спрашивать у бледных от гнева продавщиц: дочки, а почём у вас этот натитешник? И мне бы, конечно, не полегчало от такого, прямо скажем, сомнительного хулиганства, но…

Но в магазине было не только французское бельё. Бог весть почему, вперемешку с кружевными трусиками и атласными пеньюарами, там висели свитера.

Тёплые-тёплые.

Мягкие-мягкие.

Свитера из шерсти ламы, с кисточками и индейскими рисунками.

При виде их я немедленно вытерла измазанные шоколадом пальцы о собственную белую куртку, а потом принялась снимать их с вешалок, как груши – с веток. А потом потащила их в примерочную и, набрав воздуха в грудь, ныряла по очереди в каждый из них, выныривала, отфыркивалась и в сладостных муках решала, на котором же остановиться.

А потом, прижимая к груди тёплый, пахнущий шерстью пакет, вышла навстречу так и не рассосавшейся пробке и опять пошла вдоль неё, и печаль моя теперь была светла и полна сладостных предвкушений. Посреди пробки бегал юркий мужичок и предлагал обозлённым водителям книгу «Как выжить в загробном мире». На углу Маросейки, возле подземного перехода, молодой человек с косичкой играл на китайской флейте «Зелёные рукава».

Сегодня утром моя собака съела «Волкодава» Марии Семёновой.

Ну, не то чтобы съела, конечно. Но изрядно порвала и потрепала. До сих пор не могу понять, как ей это удалось – ведь в тексте романа ясно сказано, что все без исключения собаки признают Волкодава своим вожаком и при виде его падают ниц, виляя хвостом со всем возможным почтением. Сижу вот теперь и думаю, что же за оторва такая у меня растёт.

На тёплом изжёванном переплёте остался обкусанный, но не сломленный мужик с сурово вытаращенными глазами и шрамом на скуле. В конце концов, утешаю себя я, собирая с пола обрывки бумаги, что ему моя собака? – слону дробина, он и не такое видал. На одном из обрывков – уцелевший кусочек аннотации: «Мир был жесток к нему, и он платил миру той же монетой». Надо же такое написать, ёлки-палки. Эх, вот если бы я вдруг взяла и написала роман, в аннотации к нему было бы сказано: «Мир был жесток к нему, но он никогда не платил миру той же монетой, поскольку вообще не имел привычки возвращать долги». Сидя на полу среди бумажных клочков и прочего мусора, я стала мечтать о том, как когда-нибудь напишу такой роман. Собака тихо подошла сбоку, положила морду мне на колени и стала мечтать вместе со мной.

Мне подарили плоское медное кольцо с фальшивым наскальным рисунком. Охотник бежит на тоненьких раскоряченных ногах навстречу дикой лошади и на бегу натягивает лук. Лошадь встаёт на дыбы, то ли обороняясь, то ли, наоборот, нарочно подставляясь под стрелу. Пятилетняя Витка, органически не переносящая никакого насилия, особенно – над животными, долго, с осуждающим сопением, разглядывает кольцо и наконец расцветает счастливой ухмылкой.

— А я знаю, что тут нарисовано!

— И что же?

— Это – дяденька с таким музыкальным инструментом, на котором – знаешь? – двумя руками играют. Ну, такой… на лебедя похожий.

— Арфа?

— Да. Дяденька с арфой. С волшебной. Он играет, а лошадка пляшет. Потому что это волшебная арфа. Когда она играет, все пляшут. – И добавляет, подумав: - Я такие видела.

И вот теперь я ношу кольцо, на котором волшебный дяденька играет на волшебной однострунной арфе и танцует, как царь Давид, и вместе с ним танцует на задних ногах дикая лошадь с толстым брюхом и тонкой интеллигентной мордой. Конечно, никакая это не первобытная охота. Даже и не похоже ни чуточки. И как я только сама об этом не догадалась?

— Давным-давно жил в Дании один…

— Король!

— Ну уж.. сразу король. Нет. Король там тоже жил, куда ж без короля… Но не о нём сейчас речь.

— Тогда – принц.

— В смысле – Принц Датский? Нет. Это другая сказка. Жил в Дании один кузнец.

— Кузнечик?

— Сама ты кузнечик. Здоровенный мужик - кузнец, силач и красавец. Звали его Виланд. И был у кузнеца единственный сын, по имени Витеге. Виланд, как все отцы, очень хотел, чтобы сын пошёл по его стопам и тоже стал кузнецом, но у Витеге, как у всякого сына, были свои планы насчёт собственной карьеры, которыми он, однако, до поры, до времени с родителями не делился. Ну, вот. Однажды отец не выдержал, призвал Витеге к себе и спросил у него, долго ли он собирается сидеть на его шее и чем, вообще, намерен в будущем заниматься. «Я хочу поехать в страну Лангобардов, к королю Дитриху Бернскому», - сказал ему Витеге. «Чтобы выразить ему своё почтение?» - с сомнением спросил отец. «Нет, - ответил Витеге. – Разумеется, чтобы с ним сразиться. Если я одолею его в поединке, это покроет меня славой на века, а если победит он, тогда я пойду к нему на службу и стану лучшим из его дружинников». «Не думаю, что это хорошая идея, - сказал Виланд. – Король Дитрих – сильный и искусный воин. Тебе не удастся стать лучшим из его дружинников, потому что он просто покрошит тебя в мелкий винегрет и остатки выбросит воронам. И правильно сделает, между прочим, - это я тебе как отец говорю». «Ну, это мы ещё посмотрим, кто кого покрошит», - сказал Витеге с такой самодовольной ухмылкой, что отец сперва призадумался, а затем пригорюнился. «Может, ты для начала потренируешься на ком-нибудь другом? – спросил он с последней надеждой. – Ну, на драконе там… или на великане каком-нибудь. Тут как раз неподалёку живёт отличный великан, первосортный. Тому, кто его убьёт, король Дании обещал отдать в жёны свою дочь. Ну, и полкоролевства, разумеется. Подумай – дело-то пустяковое, а какое выгодное!» «Нет, - сказал Витеге. – Не нужны мне ни великан, ни королевская дочь, ни полкоролевства. Я по мелочам не размениваюсь». Тогда отец понял, что его не переубедить, вздохнул и стал собирать его в дорогу.