— Не успеем, - испугалась я.

— Кто – мы-то? – засмеялся старик. – Успе-ем. Пошли.

Он усадил меня в грязноватую, пахнущую тиной зелёную лодку, а сам встал и, по-юношески ловко управляясь с шестом, повёз меня к берегу сквозь туман и серебряную тишину. Я куталась в свитер, дрожала от страха и сырости и молчала. Где-то в глубине тумана квакали лягушки и плескалась крупная рыба.

Автобус стоял на берегу и тревожно гудел, как пароход. Спотыкаясь, я забралась внутрь, и тогда только посмотрела из окна на старика. Старик ехал прочь по рыжей просёлочной дороге на грязноватой телеге, грубо выкрашенной в полинялый зелёный цвет. В телегу была запряжена коренастая толстоногая лошадка. Она оглянулась на меня, мотнула головой и заржала.

Вся моя комната, как церковная лавка, увешана чётками-розариями. Увы – в моём пристрастии к чёткам мало благочестия, в чём я себя неоднократно укоряла. Скорее оно напоминает любовь папуаса к разноцветным стеклянным бусам.

Мне непреодолимо нравятся их традиционная форма и то ощущение, что появляется в пальцах и в душе, когда берёшь их в кулак, точно горсть орехов, а они со звоном переливаются через край ладони, и бусины дрожат и сверкают, свисая на тонких узорных цепочках. У меня есть всякие чётки. Больше всего я люблю тёмно-зелёные, из чешского стекла, цвета вечерних витражей, сквозь которые уже почти не пробивается свет. Я нашла их в Праге, на средневековой ярмарке. Старуха, продававшая их, отлично понимала по-русски, но из чистой русофобии делала вид, что не понимает. Я же, из уважения к её русофобии, говорила с ней по-немецки. Три дня я приходила на ярмарку, чтобы поторговаться и сбить на них цену, но старуха оставалась твердой, как стены Марии Тыньской. Завидев меня издалека, она насмешливо щурилась и кричала неизменное: «Фюнфундцванциг!» Или это было «Цвайхундертфюнфциг»? Не помню теперь, что это была за цифра, но она с трудом вписывалась в зыбкие контуры скудных моих командировочных. И всё-таки я купила у неё чётки. Я не могла без них уехать. В последний вечер перед отъездом я догрызала сырые остатки вермишели «подравка» из жёлто-красного пакетика и смотрела на свет на чудную, бездонную зелень тяжёлых гранёных бусин, каждая из которых была как Грааль – или ещё зеленее и ещё тяжелее. Я молилась по ним в самолёте, когда он не мог приземлиться из-за снежных заносов, два часа уныло кружил над посадочной полосой и в конце концов поволок нас на запасной аэродром в другой конец Москвы. А у меня были рваные ботинки. Они лопнули по шву всё в тот же последний вечер, и, выбравшись из самолёта, я брела в них к неразличимой в метельном тумане автобусной остановке, хлюпала, ёжилась, гладила ледяные бусины в кармане пальто, и мне было холодно и хорошо.

А ещё у меня есть янтарные чётки из Латвии, корявые, неровные, светящиеся изнутри сладким медовым золотом. И костяные, старинные, на бусинах которых вырезаны картинки к Литании Пресвятой Богородице. И маленькие пластмассовые, которые я впопыхах купила во франкфуртской антикварной лавочке, - затёртые и намоленные до невесомой лёгкости их прежним владельцем. И деревянные, покрытые немыслимой готической резьбой с птицами, драконами и хвостами. И крошечные карманные, с кривой надписью “Assisi” поперёк деревянного креста. И из роскошного поддельного жемчуга, случайно увиденные мною в отделе бижутерии какого-то заштатного универмага. Сопровождавший меня троюродный братец, воинствующий атеист, сказал на это: «свинья лужу везде найдёт». Некоторое время я размышляла над тем, стоит ли врезать ему хозяйственной сумкой за богохульство, но потом решила, что Бог ему судья. И из рыжей веснушчатой керамики, привезённые моею подругой из Толедо и ничем не напоминающие об испанской религиозной чопорности. И тяжёлые глиняные, нанизанные на верёвку, с грубым средневековым распятием на конце. И нежные стеклянные, переливающиеся наивными радужными красками, как кукольные бусы. И ещё те, которые я так и не купила из-за из невозможной дороговизны, но забыть которые не смогу до самой смерти: длинные, строгие, с крупными густо-алыми бусинами, каждая из которых была оплетена тонкими металлическими нитями и нежно мерцала внутри них, как рубин в золотой шкатулке, то чудесным образом пропадая из вида, то появляясь вновь. И ещё много, много других. Мне случалось засыпать прямо на полу с чётками в руках и просыпаться от ломоты в костях и боли в боку, куда упиралась гранёная бусина. Но больше всего я люблю их тихий, едва различимый звон в октябре в храме, до или после мессы, когда кто-нибудь из прихожан опускает их слишком низко, и они ударяются о спинку стоящей впереди скамьи.

Святой Ноткер Заика – Санкт Галленский монах, которому молятся за библиотекарей и самоубийц. Кстати, статистика говорит, что среди библиотекарей очень небольшой процент самоубийц. Как знать – вдруг это как-то связано со святым Ноткером?

Ну, библиотекарям-то он покровительствует потому, что сам был таким. И, как истинный библиотекарь, он был энергичен, трусоват, слаб здоровьем, тщедушен, склонен к ехидству и самоиронии, и понемножку занимался всем на свете – писал гимны и секвенции, сочинял музыку, учительствовал и учился. Каждое своё эпистолярное творение он начинал словами «я, беззубый заика» и заканчивал уверениями в собственном совершенном ничтожестве. Он и вправду сильно заикался и потому был превосходным оратором. Ученики были преданы ему всей душой, братия любила и всячески оберегала от неприятностей. Случилось так, что двое его ближайших приятелей изловили епископского наушника и в темноте отдубасили его, крича, что поймали дьявола. Ноткер очень рвался участвовать в этом мероприятии, но друзья благородно уговорили его не делать этого, дабы лишний раз не вредить собственному здоровью и не портить себе репутацию. Зато в словесных баталиях равных Ноткеру не было, особенно когда дело касалось того, чтобы как-нибудь уязвить братьев из соседнего монастыря на острове Рейхенау. Так однажды монахи из Рейхенау расхвастались, что поймали зимой в Боденском рыбу замечательной величины. На это Ноткер ответил: «Подумаешь! А у нас зимой грибы растут». Его подняли на смех, но это была правда – грибы круглый год росли в погребе рядом с монастырской кухней. И вот ближайшей зимой Ноткер спустился в погреб, набрал там грибов покрупнее и отослал их в Рейхенау со стихотворной записочкой: мол, кушайте, дорогие братья, на здоровьичко, а нам пришлите хотя бы скелетик той чудесной рыбы, что вы выловили прошлой зимой.

А за самоубийц Ноткеру молятся вот почему. Среди его учеников был молодой человек, насильно заточённый в монастырь родственниками. Он был дерзок, буен и упрям, и никто из братии не мог с ним справиться. Один Ноткер был с ним неизменно добр и терпелив и умел укротить его двумя-тремя ласковыми словами. Однажды, в порыве отчаяния, молодой монах взбежал на колокольню, спрыгнул вниз и разбился насмерть. Братия очень скорбела о его смерти, а ещё больше скорбела о его душе, которой суждено было отправиться в ад. Ноткер молился за его душу три дня и три ночи, не прерываясь ни на сон, ни на еду. На исходе третьего дня ему был дан знак свыше, что его мятежный ученик прощён и избавлен от адских мук.

Вот какие в прежние времена были библиотекари.

Утром я в первый раз в этом году провожаю крестника в школу.

— Почему мы не бежим? – сурово спрашивает он, с натугой закрывая за собой дверь подъезда.

— Потому что мы не опаздываем. У нас ещё куча времени.