В тот же день, после полудня, Карл Великий потребовал к себе капеллана. И Эйнхард пришёл на зов, чувствуя в душе некоторую тревогу; однако, Карл встретил его ласково и заговорил с ним о том, что вот он уже много лет служит при дворе верой и правдой, а ни разу не попросил себе награды. «Государь, - сказал ему Эйнхард, - клянусь тебе, мне не нужно никаких наград – мне довольно одной твоей дружбы и милости. Вот разве что.. подари мне коня, ибо мой уже стар и не может меня носить». «Отлично! – воскликнул Карл. – Жалую тебе ту кобылку, на которой ты проскакал нынче утром мимо моих окон. Да-да – ту самую, на которой ты перед этим скакал всю ночь, думая, что мне о том ничего не известно». Тут Эйнхард, конечно, устыдился и испугался, и пал к ногам императора, моля о прощении. И Карл не только простил его, но и в самом деле отдал за него свою дочь, ибо он был щедр и великодушен к тем, кто этого по-настоящему заслуживал.

Нет нужды говорить о том, что это всего лишь анекдот, имеющий весьма мало общего с исторической правдой. Однако, он хорошо отражает похвальную снисходительность Карла по отношению к любовным похождениям своих дочек.

Опять о погоде

********

Моя знакомая (двенадцать лет).

— Я знаю, почему осень так долго не кончается. Потому что где-то Пушкин сидит и пишет.

— Чего-о?

— Ну, у Пушкина есть стихи, мы недавно учили:

В те дни осенняя погода Стояла долго на дворе, Зимы ждала, ждала природа, Снег выпал только в январе…

— И что из этого?

— Как – что? Тогда зима – знаешь, почему не начиналась? Потому что у Пушкина была Болдинская осень. И там решили: раз ему так нравится эта осень, пусть будет подольше, тогда он побольше напишет…

— Где это – «там» решили?

— ( С досадой). Не знаю. Где надо. Решили, и всё. И осень всё была и была. А Пушкин всё сидел и писал. И сейчас так же. Осень такая длинная потому, что кто-то в какой-нибудь деревне сидит и пишет, как Пушкин. Только мы не знаем пока, что он пишет, это же ещё не напечатали. А как напечатают, то все узнают – у нас опять великий поэт, как Пушкин. Ну, не как Пушкин, конечно чуть-чуть не совсем… но почти.

************

Маленький мальчик на улице.

— Мама, смотри, сколько позавчерашних листьев накидано!

— Почему – позавчерашних? Что ты всё ерунду какую говоришь…

А он вовсе не ерунду говорит. Потому что вчера был ноябрь. А позавчера - октябрь. Значит, тёмные эти октябрьские листья, истончившиеся до прозрачности, почти истаявшие, но ещё заметные в траве на газонах, и вправду, позавчерашние.

Этим летом мне часто приходилось бывать на Острове Женщин.

По пути к нему я всякий раз сильно уставала и стирала ноги до пузырей. И немудрено: путь туда неблизкий, и идти нужно пешком, потому что ни корабли, ни машины по тамошнему бездорожью не ходят – застревают в непролазной грязи, которая не пересыхает и в самые жаркие дни. И пока идёшь, думая, что вот-вот доберёшься, Остров, как линия горизонта, не отдаляется от тебя, но и ничуть не делается ближе; но стоит только отчаяться, махнуть рукой и идти уже просто так, без всякой надежды, как тут-то он и оказывается прямо перед тобой.

Там до самой осени цветут сирень и белый шиповник, а на заброшенной силосной башне живёт хмурый холостой аист, который год пытающийся найти себе невесту. А ещё там повсюду яблоневые сады, поэтому его иногда называют Остров Яблок. Местные жительницы из суеверия никогда не рвут яблоки с дерева, а дожидаются первой лунной ночи после Яблочного Спаса, когда под действием лунного притяжения они сами опадают на землю, и только после этого идут их подбирать.

Мужчин на Острове нет. Те, что были, потихоньку спились, либо разъехались, либо померли от старости. Женщин на Острове пятеро. Младшей из них шестьдесят семь лет, старшей – без малого девяносто. Добираться до Большой Земли, сквозь бездорожье и чащобы, им уже тяжеловато, а автолавка к ним проехать не может, да и не имеет особого желания. Так они и живут – тем, что кое-как вырастят сами, да тем, что занесут к ним случайные прохожие вроде меня. Я носила им в рюкзаке ноздреватые белые буханки с подгоревшей корочкой, муку, сахар, соль, банки консервов и длиннющие палки твёрдой, как камень, колбасы, которую они, к немалому моему изумлению, предпочитали всем другим деликатесам. Впрочем, я ни разу не видела, чтобы они эту колбасу ели. Обычно они привязывали к ней лохматые верёвочки, ловко подвешивали её под потолок и более ею не интересовались – так что не исключено, что колбасу здесь было принято использовать в качестве украшения жилища. Хлеб они тоже ели не сразу, а сначала прятали поглубже в холщовые мешки, и лишь потом, дождавшись, когда он закаменеет и кое-где пойдёт плесенью, рубили его топором на крыльце и пили с ним чай, размачивая корки в блюдцах.

Меня они в благодарность угощали яблочным вареньем, пирогами с яблоками и чаем, настоянным на сушёной прошлогодней антоновке. В избах у них было сумрачно и прохладно; пахло грибами, ромашкой, керосином и платками из сундука. В сундуках всегда застаивается особый запах, немного сходный с формалином, но не такой неприятный. Пока я пила чай, держа, как полагается, блюдце на вытянутых, подрагивающих с непривычки пальцах, жительницы Острова шелестели по углам и беззлобно, без горечи, сетовали на что-нибудь, блестя из-под платков ясными выцветшими глазами:

— Хорошо-то как, что ты заварки-то принесла, Господи. А то ить третий месяц, почитай, без заварки. Уж сама наладилась было идтить – так Лександровна помешала. Глаз у ней нехороший. Как это я только ей на глаза-то попалась? А ей ведь тоже – всё знать надо-ть. Куда, кричит, лыжи-то навострила? Я ей: куда, куда… в жопу на пруда! В райцентр, говорю, за хлебом да за чаем. Куда ж ещё? А она: иди, иди, ужо тебе по пути спину-то прихватит, кого тогда звать будешь? Лес один кругом. Ну, я плюнула да назад-то и повернула.

— А как же Колька, Никонский-то? У него ведь лошадь. Всё равно мимо ездит – неужели трудно продуктов подвезти.

— Колька-то? Да нешто он повезёт? Одно слово – небожитель.

«Небожитель» - на местном языке «безбожник». Тот, кто не почитает Бога, не-божитель.

На острове, кстати, есть и церковь, только очень ветхая, нетопленная, без колокольни, зато всегда украшенная внутри цветами и увешенная расшитыми вручную золочёными полотнищами. Иногда, по большим праздникам, туда приезжает батюшка из района. Островитянки исповедуются ему, а потом, после службы, ещё подходят побеседовать об их островной жизни.

— Каждую ночь ведь приходит, батюшка. Зимой реже приходил, а теперь ить каждую ночь повадился, озорник такой. Приходит и стучит в стенку. А то в окно как зачнёт тарабанить – спасу нет. А то ишшо – зайдёт в избу, встанет перед кроватью и сопит, да шумно так. Или на грудь заберётся, под самую шею, и душит, воздуха не даёт, окаянный. Я толкану его – а он под рукой мохна-атенький, крепкий такой, да сильный – еле спихнёшь.

Молодой батюшка в отчаянии открывает рот, чтобы разразиться гневной тирадой, но потом берёт себя в руки, закусывает губу и сам начинает шумно сопеть. А островитянка глядит на него снизу вверх со светлой потусторонней улыбкой и мелко кивает головой.

Под вечер в воскресенье островитянки сидят на скамейке у колодца, отмахиваются от мошкары и поют. Младшая затягивает концы платка потуже, берётся рукой за щеку, как при зубной боли, и начинает: