— Не «Кто Баюн», а «Кот Баюн», - сказала я. – Что-то знакомое, между прочим.

— Щас посмотрим, - сказал мне Костик и полез в шкаф за сборником русских народных сказок. - «Ну-ка, кот Баюн, покажи большую страсть!» - Вот кот Баюн когти точит, на царя их ладит, хочет ему белу грудь раздирать, из живого – сердце вынимать.

— Э-э-э, - сказала я.

— Не годится, - сказал Костик. – Это твоя Собака и так может. Без всяких баюнов. В лучшем виде. Может, валерьянки ей давать?

— Васька от валерьянки спился, между прочим, - напомнила нам из-под дивана Собака.

— Верно, - сказал Костик. – Тогда надо выходить с ней очень рано утром и очень поздно вечером. Когда никого нет, кроме дворников. Дворников она уважает. У них мётла с прутьями и лопаты с черенками.

— Сволочи вы, - сказала Собака из-под дивана. – Я и так неконтактная. А вы хотите лишить меня даже минимального шанса на нормальное общение. Вы что, не знаете, что для гармоничного развития собака обязательно должна контактировать с себе подобными?

— Подобных тебе нет, - сказала я. – И не будет никогда. Я даже знаю, как это сказать по-ирландски.

— Это всё, что ты знаешь по-ирландски! – сказала Собака из-под дивана. Я не возразила, потому что это правда. Она всегда выходит победителем из любой словесной перепалки.

И мы гуляем с ней по Москве очень ранним утром и очень поздним вечером. При этом она всё равно умудряется найти жертву и вступить с ней в контакт.

— Что мне с тобой делать? – риторически спрашиваю я, оттаскивая её от жертвы в подворотню и безуспешно пытаясь нахлобучить ей намордник.

— Я не виновата, - тяжело дыша и отплёвываясь от намордника, отвечает она. – Я его предупреждала: не подходи, я психованная. И вообще, что это за манера – нюхать у дамы под хвостом? Почему я должна позволять это делать всякому незнакомому сброду?

В очереди ветеринарной клиники она обычно сидит глубоко под скамейкой и смотрит оттуда на всех мудрыми и скорбными глазами.

— Как они могут тут собачиться? – тихо спрашивает она, глядя на волнующуюся очередь. – Они что, не понимают, что в последние минуты жизни надо думать не об этом?

— Какие последние минуты? – безнадёжно уговариваю её я. – Они тут все на профилактическую прививку. И ты, между прочим, тоже. Это же каждый год бывает – ты что, не помнишь, что ли? Совершенно безобидный и безболезненный укол, от которого никто не помирает.

Она горько улыбается в ответ, прикрывает глаза и принимается бормотать мантры. Потом приоткрывает один глаз и встречается с таким же мудрым и тоскливым взором лежащего в сторонке Белого Лабрадора.

— Ну, что ты скис? - пытается приободрить его хозяин. – Вон – смотри, какая женщина красивая под скамейкой лежит...

— Василий Иваныч, мне не до сук, - пытается горько скаламбурить Белый Лабрадор. Потом прикрывает глаза, кладёт голову на лапы и принимается бормотать мантры.

— А он ничего, - вздыхает моя Собака. – Жаль – поздно встретились. Вот оно всегда так бывает….

Уже после прививки, на улице, она пытается хорохориться, но всё ещё чувствует себя смущённой.

— Я же говорила тебе – ничего страшного, - напоминаю я ей. – Ну, скажи мне, как можно, как так можно – жить и ВСЕГО БОЯТЬСЯ… ну, вообще – ВСЕГО. Без исключения. Как так можно?

— Ты сколько лет живёшь в этом городе? – отвечает она. – Сорок? Вот то-то и оно… Привыкла уже и не замечаешь. Город контрастов. Нельзя не бояться. Никак невозможно.

И вздрагивает, вытянувшись в струну и распустив по ветру уши. В профиль она немного похожа на кабаргу. Это такой маленький олень с клыками. Когда-то в детстве, кстати, я очень любила эту кабаргу и даже мечтала быть ею на новогоднем празднике во втором классе. Разумеется, мне не разрешили быть кабаргой, а велели быть китайцем. До сих пор хорошо помню, как я была китайцем вместо кабарги. Я почти всегда была китайцем на этих утренниках. Только один раз – вьетнамцем. И никогда – кабаргой.

Пока я обо всём этом думаю, мимо пробегают два мужика в высоких, как митры, шапках. Они бегут и переговариваются на бегу:

— А Сашка выходит из дома, весь такой из себя в джинсах шикарных.. Обалдеть.

— А он всегда теперь в шикарных джинсах. Просто как Папа Римский!

— Город контрастов, - говорит мне Собака. – Нельзя не бояться.

И мы идём с ней по позднему, очень позднему городу контрастов, грязному, дымному и сверкающему ярким, чистейшим ледяным серебром. В магазинной витрине работают телевизоры, и в телевизорах показывают такое, что мы с Собакой, как по команде, начинаем пятиться, рычать и содрогаться. От экранов на снегу лежит отсвет; он нехорошего буро-красного, в подтёках, цвета, и от него скверно пахнет. Мы быстренько сворачиваем в переулок. Во дворике возле мусорного бака сидят две нищенки, закутанные в рваные войлочные платки, и разговаривают:

— Ладно. А завтра тогда пойдём в «Адамас». Посмотрим, почём там золото.

— Ну, там-то наверняка дороже…

— Да насколько дороже-то? Ну, может, тыщ на семь – на восемь. Это ерунда. Зато с гарантией. Надо посмотреть.

А в следующем дворике тихо и звёздно, и в жёлтых окнах жёлтых кирпичных домов горят синие и жёлтые ёлочные гирлянды, и жёлтые квадраты света лежат на ярком, искрящемся снегу. От них пахнет морозом, пирогами и докторской колбасой. В витрине маленького магазинчика разложены ёлочные игрушки из блестящей ваты и фольги. Таких уже не было даже в моём детстве.

— Стиль «ретро», - поясняет мне Собака. – Сейчас очень модно – такие игрушки.

Стоят чёрт-те сколько, между прочим

Из переулка выходят мужчина, женщина и девочка лет семи. Все трое почему-то мне кого-то напоминают. Девочка толстая и грустная: на ней чёрная, кое-как застёгнутая кроличья шубка, красная шапка с помпоном и очки с заклеенным пластырем стеклом. Неужели детям до сих пор заклеивают глаз ради выправления зрения? Я была убеждена, что это уже давно считается устаревшим методом…

— И кем же ты хочешь стать? – спрашивает мама у девочки.

— Кабаргой, - говорит она.

— Что? – смеётся папа. – Какой такой каргой?

— Папа, кабарга – это такой олень с клыками! – строго говорит девочка.

И я окончательно узнаю эту кроличью шубку, и красную шапку, и заклеенный глаз. И вся холодею и начинаю дрожать.

— Ага! – говорит мне Собака. – Поняла, наконец, что это за город?

— Бежим, - говорю я ей.

— Бесполезно, - подбадривает меня она.

И мы поджимаем хвосты и бежим. А звёзды сияют над нами в гулкой дворовой черноте, и Папа Римский в рваном войлочном платке и шикарных джинсах смотрит нам вслед, ёжится и дышит на руки.

— Чего это они? – спрашивает, глядя на нас сверху, пушистая, слегка подмороженная ворона.

— Греются, - поясняет ей другая.

— Это они правильно…Холод-то какой, а? Говорила я тебе – надо было в этом году на юг лететь.

— Ничего. Как-нибудь и здесь, - говорит ей вторая и замирает, зарывшись клювом в воротник.

Дорогие мои, хочу перед Новым годом ещё немножко вас повеселить. Увы - все сливки я уже вам подала в прошлые разы, а это уже так, поскрёбыши по сусекам. Поэтому они уже не такие смешные, как те, что были раньше, но всё-таки...

Я очень вас люблю. Всех. Простите, если кому-то не ответила вовремя, а кого-то незаслуженно не зафрендила. Мне в самом деле нельзя подолгу пялиться в экран - доктора не велят. Но я всё равно всем вам ужасно благодарна. За все ваши потрясающие слова в мой адрес, абсолютно - ну, ни на грош - мною не заслуженные.