Увы – о его бывшем хозяине такого никак нельзя было сказать. Ибо от суровой монастырской жизни, скудной еды и грубой работы брат Конрад совсем осунулся, потемнел лицом и отощал так, что его трудно было узнать. Не раз он втайне сожалел о своём скоропалительном решении и мечтал о том, как бы удрать из монастыря, не потеряв при этом ни достоинства, ни чести. После долгих размышлений на эту тему он явился однажды к аббату Бернарду и сказал ему:

— Отче, я боюсь, что моё дальнейшее пребывание здесь не имеет смысла. Вот уже скоро год как я не могу причащаться Святых Таинств, ибо больше не верю в то, что в хлеб и вино пресуществляются в Плоть и Кровь Христову. И что я ни делаю, как ни молюсь, как ни смиряю себя – всё равно не верю, и всё, хоть ты тресни. А раз я не причащаюсь – значит, никогда не спасусь и всё равно попаду в ад. Рассудите сами – зачем же мне здесь оставаться?

Аббат Бернард глянул на него из-под бровей и нахохлился, точно коршун, отчего у брата Конрада язык прилип к гортани, и он стал бочком пробираться к выходу.

— Стой, нечестивец, - велел ему аббат. – Что ты мне такое говоришь? Ты говоришь, что мой монах попадёт в ад? Да как только твой гнусный язык повернулся такое сказать! Если тебе не хватает своей веры, то повелеваю тебе во имя святого послушания – иди и причастись с моей верой. И если ты этого не сделаешь, то даю тебе слово, что доберусь до тебя раньше, чем это сделает враг рода человеческого.

С этими словами он стукнул об пол своим посохом, а поскольку его спасительная сила была памятна брату Конраду ещё с того печального случая на охоте, он вылетел из кельи аббата, как ядро, выпущенное из катапульты. Тотчас же после этого он пошёл к отцу Ноткеру, исповедовался и причастился. Сделав так, он отправился в сад, сел там у подножия каменного креста, испещрённого затейливой резьбой, склонил голову на руки и заплакал. Плакал ли он от душевного облегчения или же от досады – мы о том не узнаем. Покуда он там сидел, из глубины сада вышел его конь и, сочувственно косясь на хозяина лиловым глазом, стал объедать гроздья жёлтого хмеля, бурно разросшиеся вокруг креста.

В поисках подарка для знакомого ребёнка я зашла в маленький магазин игушек у Даниловского рынка.

В полутьме на верней полке сверкали жёлтой злобой глаза громадных плюшевых чудовищ. Жирные свирепые львы, размером значительно превышающие оригинал, клочковатые тигры, оскалившиеся в нежной саблезубой ухмылке, тощие длинные гепарды с лицами интеллигентных убийц, чёрные пантеры, изогнувшиеся в готовности к прыжку... Подо всем этим висела подпись: "ЗАБАВНЫЕ ЗВЕРЮШКИ". Тихо-тихо, стараясь не поворачиваться к ним спиной, я выбралась из магазина и плотно прикрыла за собой дверь.

О грехе и покаянии

Как известно, зимы на Боденском озере всегда были довольно мягкими; один только остров Скадан с самого начала декабря заваливало снегом так, что братья едва могли пробраться к храму, идя к заутрене под острыми, как льдинки, синими звёздами, горящими в густой небесной черноте. Когда они пели на хорах грубыми охрипшими голосами, пар струился из их ртов, мешаясь с чадом от свечей и растворяясь в дымном сумраке под куполом храма. В такие дни уныние волей-неволей охватывало их сердца, мешало трудам и охлаждало молитвенное рвение. Более всего братья тосковали по теплу и солнцу, а ещё больше – по жареному мясу и доброму вину. Случалась, что тоска эта становилась столь острой и непереносимой, что они принимали между собой решение не сопротивляться далее соблазну, дабы не провалиться ещё глубже в трясину греха, а отдаться на милость победителя и посмотреть, что из этого выйдет.

В один из таких дней аббат Бернард уехал с острова по делам, и братья поняли, что их час настал, и возрадовались великой радостью. Для этого случая у них давно было припасено два бочонка солонины, свиной окорок и бочонок вина. С приходом ночи все они собрались в келье у брата Конрада, более всех отдававшегося нечестивой радости по поводу грядущей пирушки, затопили печь, расставили яства и кубки на перевёрнутом дубовом чурбаке и расселись вокруг него, потирая красные от мороза руки. Не успели они приступить к трапезе, как дверь в келью распахнулась и вместе с клубами морозного воздуха на пороге возник аббат Бернард, до срока вернувшийся в монастырь. Поистине, если бы это оказался ангел с огненным мечом, приглашающий всех присутствующих на Страшный Суд, и то бы братья не испугались сильнее. У иных из них кусок застрял в горле, другие поперхнулись вином, а брат Норберт тихо ахнул, присел и зачем-то прикрыл голову руками. Аббат Бернард некоторое время печально разглядывал бледные вытянутые лица своих монахов, а затем вошёл внутрь и подсел поближе к столу.

— Что же это вы, неблагодарные мои дети, - сказал он монахам, пододвигая к себе один из кубков, - едите тут и пьёте, и даже не думаете меня пригласить? Сколько лет я питаю вас пищей духовной – так неужели вам жаль для меня кусочка этой замечательной, хотя, я вижу, плохо просоленной плотской пищи? Стыдно вам, дорогие мои дети, обижать своего отца.

И он налил в кубок вина из кувшина и взял кусок солонины себе на тарелку. Братья сперва с трепетом глядели на то, как он ест, не решаясь поверить своим глазам, но аббат велел им садиться и есть вместе с ним, и они повиновались – правда, без особой охоты, поскольку подозревали, что ничем хорошим это дело не кончится. Однако, постепенно хмель ударил им в головы, и они стали хохотать, и веселиться, и есть, и пить в своё удовольствие. И аббат Бернард был весел и возбуждён, как никогда; глаза его разгорелись, точно звёзды, и он говорил с братьями о Боге и вечной жизни так вдохновенно, что они слушали со стеснённым от восхищения сердцем, а иные, не стыдясь, плакали.

Никто из монахов не встал к заутрене, и никто не разбудил и не позвал их на молитву. Кое-как они пробудились лишь к обедне и, охая, почёсываясь и протирая глаза, выползи из келий на сумрачный февральский свет. Возле ступеней храма, в подтаявшем снегу, стоял на коленях аббат Бернард, а перед ним, встряхиваясь и наклоняя голову то влево, то вправо, прыгал чёрный грач, бог весть почему не улетевший зимовать в тёплые края.

— Не смотри на меня, брат, - говорил ему аббат Бернард. – Я ничтожный грешник и клятвопреступник. Мой Господин ждал меня сегодня к себе с полуночи до рассвета, а я так и не пришёл к нему, занятый греховной пирушкой. Подумать только, – кто я такой, чтобы заставлять Его ждать, – а потом ещё и вовсе не являться на встречу с Ним? Ну, ты, брат, положим, тоже хорош – я сам видел, как ты доедал во дворе то, что осталось от нашей нечестивой трапезы. Но ты-то хотя бы не давал обета воздержания.

Сказав так, он лёг в снег лицом вниз и лежал так, не шевелясь. Братья поняли, что к чему, и с великой неохотой и содроганием тоже опустились на мёрзлую землю и легли на неё, покаянно уткнувшись лбами в ледяную корку. Грач прошёлся вдоль их рядов с суровым и отрешённым видом, затем вспрыгнул на спину брату Конраду и, подумав, долбанул его клювом в затылок.

— Прости меня, брат, - сказал брат Конрад, - ибо я разбойник и клятвопреступник. Я один во всём виноват – это я соблазнил моих братьев, и они ели. И тебя, получается, я тоже соблазнил, и ты тоже ел.

Грач хмыкнул и перепрыгнул с него на чью-то другую согбенную спину, потом на третью, на четвёртую, и каждый из монахов каялся ему в своём грехе. Обойдя таким образом всех распростёртых на земле братьев, грач зашёл в приоткрытую дверь храма, взлетел на подоконник над алтарём и уселся там, нахохлившись и встопорщив перья. Тусклое солнце освещало пустые хоры, тишина висела под куполом, только ветер гудел где-то наверху, на колокольне, да звенели капли, падающие с крыши.