В городе мы редко с ним встречались, поскольку жили довольно далеко друг от друга. Но все летние деревенские каникулы проводили вместе. Он жил за пару домов от нас, с двумя тётками – сёстрами своего деда. Тётки были незамужние, диковатые, скупые и страшные. Брат клялся, что своими глазами видел, как в тёплые лунные ночи они голышом бегают по огороду вокруг грядок, а потом сидят на завалинке и расчёсывают и разбирают гребнями свои длинные седые лохмы, и луна светит на них сверху. Мы не верили, но восхищались и ужасались. Может быть, бабки и не бегали голышом по огороду, но всё равно были явными ведьмами, и дом у них был тёмный, глухой, пропахший печным дымом, сухими травами и тряпками. Бывать там было страшновато и изумительно интересно. Чтобы бабки не особенно обращали на нас внимание, мы залезали на печь, зашторивались занавесками и, подперев подбородки старыми валенками, беседовали шёпотом о вампирах, привидениях и других жизненных проблемах. А потом, утомившись, сползали с печки и пробирались в сени, где на керосинке неизменно стояла внушительных размеров сковорода с остывшей жареной картошкой. Мы брали эту картошку руками, торопливо заталкивали в рот горсть-другую, потом раскидывали ломти по сковороде, чтобы ущерб был менее заметен, и лезли в буфет за десертом в виде здоровенных окаменелых пряников. Это было нелёгким и опасным делом, потому что дверцы буфета жутко скрипели, а слух у старых ведьм был дьявольски тонким. И чёрные половицы тоже вздыхали и ныли при каждом шаге. А в горнице над ковром с оленями стучали и скрипели ходики, и кто-то невидимый сидел на гирьке и хихикал, а кот лежал на подоконнике, видел его и брезгливо щурился…

Помню ещё, как брата заставляли рубить ивовые вязанки для бабкиных коз. Родители пообещали, что если он нарубит сто вязанок, они купят ему гоночный велосипед. Мы ходили за этими вязанками на реку – брат рубил, а я связывала их верёвками и грузила на багажник его старого, не-гоночного велосипеда, мрачно помалкивающего от тревожных предчувствий. Впрочем, дурные предчувствия были не только у него, а и у нас тоже, хотя и противоположного рода. Ближе к вечеру, устав от трудов, мы с братцем сидели в ивовых зарослях на очередной вязанке, снедаемыми комарами и сомнениями, и вечернее солнце плавало возле наших ног, разбиваясь на яркие зеленоватые пятна.

— Думаешь, правда купят гоночный? – говорила я.

— И не думаю даже, а знаю, - грызя былинку, отвечал брат. – Не купят они ни фига. Гоночный – он знаешь, сколько денег стоит?

— А чего ж ты тогда не плюнешь на эти вязанки?

— Во-первых, всё равно никуда не денешься – так и так заставят. А во-вторых, так лучше, - прищуриваясь, пояснял он. – Если я не буду их рубить, родители мне скажут: ну во-от, ты не стал рубить вязанки, и мы тебе тоже ничего не купим. А так – не они, а я им буду говорить: ну во-от, я вам сто вязанок нарубил, как обещал… а вы – обещали и не купили! И они будут чувствовать себя виноватыми. И можно будет от них всё-таки хоть чего-нибудь добиться. Не велосипеда, так ещё чего-нибудь.

— Если бы у меня были деньги, я бы тебе обязательно купила гоночный.

— А если бы ты мне не была сестра, я бы на тебе обязательно женился. Хотя, на самом деле, нам можно жениться – мы же не родные брат и сестра. Вон, у Майн-Рида – там всё время кузены с кузинами женятся, и ничего. Только… - он хитро косился в мою сторону одним глазом, - ты же всё равно за меня не пойдёшь, правда?

— Конечно, не пойду! Ты что, дурак, что ли?

Брат довольно посмеивался. Он был отнюдь не дурак. Наоборот, он был очень мудрый. Мудрый, твёрдый духом и хитрый. Как китайский мудрец. Пару дней назад оса укусила его прямо между глаз, отчего его сходство с китайским мудрецом неимоверно увеличилось. Солнце качалось и расплывалось у нас под ногами, в камышовых зарослях то и дело вскрикивала и застенчиво замолкала лягушка, пахло тиной, сырым песком и коровьим стадом, пасущемся на другом берегу. И было хорошо. Даже без гоночного велосипеда.

Ну, вот. Хотела рассказать и про сестру, и про брата, а хватило места только на брата. Но про сестру тоже будет, непременно. В следующий раз.

Как я тиранила свою сестру

Всем, кто устал от моих длинных нудных постов, обещаю – так длинно больше не буду. Это в последний раз. Но вы просили про сестру. А про сестру – разве можно коротко?

Итак:

С двух лет, едва научившись держать кисточку в кулаке, моя сестра стала рисовать Небо.

Она рисовала его повсюду. Во всех альбомах, во всех тетрадках, на стенах во дворе и на обоях в коридоре. Небо было густо-лазоревое, клочковатое, выписанное с великолепной импрессионистской небрежностью. Это было древнее, первозданное Небо, возникшее вместе с началом времён и до сотворения Земли. Потому что никаких признаков земли на картинах моей сестры не наблюдалось. Только небо, нависающее лохматыми, тревожными спиралями над вселенской пустотой. Оно было изумительным. Мне до сих пор жаль, что в коридоре переклеили обои.

Во всём прочем моя сестра была абсолютно земным человеком. То есть, конечно, она была ангелом, но очень ручным и домашним. Далеко не все ангелы в три, в четыре года бывают такими ручными – далеко не все!... Моя сестра была такой. Удивительно, но наши общие бабушка с дедушкой были до изумления несправедливы, самозабвенно полюбив меня одну, а на долю сестры оставив какие-то крохи с моего хамского, барского стола. Может быть, отчасти потому, что я появилась на свет и попала к ним в руки несколькими годами раньше, и у них уже сложился определённый стереотип внучки, которому моя сестра абсолютно не соответствовала. Я была толстым, скандальным, капризным увальнем в грязных от слёз очках и с вечно перекрученными колготками. Моя сестра лучилась оптимизмом, была расторопная, ловка, и жуткие рубчатые колготки нашего детства сидели на ней, как чулки на Мерилин Монро. Я ничего не умела делать, моя сестра умела делать всё. Я была злопамятна, сварлива, истерична и скисала при малейшем жизненном затруднении. Сестра была великодушна, бодра, смешлива и знать не желала о том, что в жизни могут быть какие-то затруднения.

— Что ты просишь - бритву? С ума сошла? Зачем тебе бритва?

— Каяандасык чинить.

— Ты ещё маленькая. Тебе нельзя бритву.

— Мозно. Дай.

— Не трать попусту времени, всё равно же не дадут.

— Даду-ут, - с радостной, ангельской уверенностью говорила она, обдавая всех улыбчивым сиянием. Проходил час, другой, и ей давали и бритву, и нож, и пистолет, и всё, чего она желала.

Пока я, набычившись, ревела над своей погибшей жизнью в углу дивана, она, как вихрь, носилась по комнатам, скакала на одной ножке и гоготала так, что могла рассмешить и мёртвого. Я была упрямой и грубой, она – упрямой и нежной. Я была рассеянной неряхой и распустёхой, она же в свои четыре года могла часами проверять, насколько симметрично подвёрнуты рукава её кофты. Очень ярко помню, как однажды мы с ней, одетые в одинаковые белые в синий горошек платьица, гуляли по мокрому лугу. После этой прогулки я выглядела так, что мне в самый раз было бы играть какую-нибудь бедную малютку Нелл в один из худших периодов её скитаний, а платье сестры сияло возмутительной крахмальной чистотой, как свадебное платье королевы. Как ей это удавалось, я не понимаю до сих пор.

И вот такую-то сестру бабушка с дедушкой любили меньше, чем меня! Представляете? Меня они называли любимой внученькой, а её – сатаной. Это её-то – сатаной? Ангела, фею, ручного эльфа, на которого только посмотришь – и уже радость! Увы. Для них она была слишком шумной и слишком самостоятельной. Они звали её сатаной и мартышкой. В отместку за это она нежно полюбила обезьян и в зоопарке подолгу брала у них мастер-класс по части умения строить рожи. Кое-какие навыки она сохранила до сих пор.