— Пап, - вздыхает Денис и берётся за круп очередной пластмассовой лошади, чтобы переставить её, куда требует дислокация, - ты что, сам не понимаешь, что ли? ЭТО ЖЕ СМОТРЯ КАКОЙ ВЕТЕР!

«Бейлис» лучше или не пить вовсе, или если уж пить, то в промозглый вечер Святого Патрика,

когда над Москвой нависает скорбное ирландское небо,

и плачет, и сморкается, и жалуется на то, что наступили тяжёлые времена,

а ты стоишь на разбитой автобусной остановке

на заброшенной колее, по которой давно не ходят автобусы,

и набухаешь кислой влагой, как щепка, застрявшая в водостоке.

А рядом, на той же остановке, сидит Святой Патрик в непромокаемой накидке

и кормит из блюдечка «Бейлисом» маленькую зелёную гадюку

и просит не держать зла за прошлые обиды.

Вот тогда можно вежливо присесть рядом,

вздохнуть, высморкаться в бумажную салфетку и пожаловаться на тяжёлые времена.

И тогда Святой Патрик вздохнёт, вытрет рукавом бутылку,

достанет из кармана пластмассовый стаканчик,

дунет туда, чтобы вытряхнуть засохшие трилистники,

плеснёт из бутылки белой тягучей жидкости

потом подумает, отольёт половину обратно в бутылку,

а остатки протянет тебе.

И тогда, сквозь простудную дрожь и весенний насморк,

ты ощутишь под приторной сладостью – миндальную горечь,

запах кофе, торфа и конского пота

и поймёшь, что «Бейлис» вовсе не так противен, как хочет казаться.

Вообще изысканные яства хорошо есть в каких-нибудь неподходящих местах. Когда потрясающая gasterea ни за что, ни про что подарила мне музыкальный ящичек, набитый неописуемыми гастрономическими сокровищами, я ехала в вагоне метро и предвкушала

как сяду за стол, как расстелю крахмальную скатерть,

как зажгу длинные-длинные свечи, и налью себе чаю в саксонскую чашечку

и с чувством предамся готранобесию,

стараясь не потерять ни одного вкусового оттенка.

Я думала так ровно три остановки,

а потом вылезла из вагона метро на перрон,

села на заплёванную бомжовскую скамейку

и в момент опустошила волшебный сундучок.

И мёд и молоко были на губах моих,

а внутри, между душой и желудком

нежная, возвышенная сытость

и благодарность за нечаянную радость.

Библиотекарь в поисках книги

Библиотекарь в поисках копья – зрелище, хотя и бессмысленное, зато увлекательное. Некоторым оно даже нравится. Но нет в мире более тягостного и постыдного зрелища, чем библиотекарь в поисках книги.

Нет, поначалу это кажется, напротив, благородным и возвышающим душу зрелищем. До тех пор, пока вы не поймёте, что всё равно он ни черта не найдёт. После двухчасового тупого блуждания вдоль и поперёк стеллажей он вернётся к вам с зажатым внутри страдальческим воплем и вымученно-покровительственной улыбкой на устах. И будет, скосив глаза куда-то вбок, хрипло лепетать что-то о том, что Нужная Вам Книга как раз сейчас занята Другим Читателем, и что этот самый трижды проклятый Другой Читатель, – которого, заметьте, никто никогда не видел, - будет неизменно брать Нужную Вам Книгу за девять секунд до того, как вы переступите порог читального зала. Или о том, что её отправили по межгалактическому абонементу за пределы Солнечной системы. Или о том, что она где-то «заштабелирована» (страшный библиотечный термин, означающий в переводе «живьём замурована») и в ближайшие три-четыре столетия доступа к ней не будет. В самом худшем случае он принесёт какую-нибудь Абсолютно Ненужную Вам Книгу, от одного вида которой вас замутит от отвращения, и будет с тупой непреклонностью убеждать вас, что именно она-то и есть Нужная. При этом он сам будет остро страдать от своего вранья и из-за этого выглядеть особенно гнусно.

Иногда страдания эти доводят его до того, что он начинает регулярно оставаться в библиотеке на ночь, чтобы бродить со свечой от стеллажа к стеллажу, бормотать заклинания и названия расстановочных шифров, рисовать на столах пентаграммы и вращать среди них каталожные ящики, шарить в мышиных норах, ругаясь с их обитателями, и, раздирая на себе синий халат, посыпать себе голову книжной пылью. И когда вы уже состаритесь, и отрастите себе профессорское брюшко и бородку клинышком, и будете, приняв снотворное, мирно почивать на лаврах, он разбудит вас в три часа ночи судорожным телефонным звонком и сообщит вам, что Нужная Книга нашлась. При этом сам он будет так трогательно горд собою, что у вас даже не достанет сил сказать ему полным текстом всё, что вы по этому поводу думаете. До утра вы будете ворочаться, проклиная всё на свете, а утром встанете, оденетесь и пойдёте в читальный зал, чтобы хоть одним глазком взглянуть на эту Давно Уже Не Нужную Вам Книгу. А вернее, для того, чтобы убедиться, что этот Чёртов Другой Читатель, тоже успевший отрастить себе брюшко и бородку, опять взял её за девять секунд до вашего прихода.

Иногда случается так, что обряд инициации Молодого Библиотекаря проходит не за Сверкой Фонда, а прямо в Читальном зале. Неофиту завязывают глаза, долго водят его по холодным, пахнущим деревом и книжной плесенью коридорам, а затем вталкивают в какую-то дверь и уходят. Повязка падает, свет от зелёных ламп ударяет по глазам и разлетаются зловещими тенями по тихим паучиным углам, стеллажи с кряхтеньем снимаются с места и обступают неофита со всех сторон, тяжело и мстительно дыша, как Титаники, заметившие обломок айсберга. А потом, вместе с первыми пыльными лучами солнца, в зал начинают просачиваться читатели, и, расталкивая обступившие неофита стеллажи, тоже обступают его и тянут к нему бледные своим руки со стиснутыми в них мятыми требованиями. Зажатый во все углы одновременно, неофит с судорожной улыбкой делает вид, что читает написанные на требованиях иероглифы, и мычит что-то, и обнадёживающе хрюкает, заводя глаза к потолку, и руки его дрожат, а шифры прыгают и кувыркаются перед глазами, и разум отказывается прийти на помощь и подсказать, как избежать позорного конца. Это – одна из самых жёстких и беспощадных форм инициации. В своё время я её тоже прошла.

Особенно страшен мне был один читатель. Он не был горбат и не носил чёлки, но во всём остальном был вылитый Ричард Третий. Он всегда приходил первым и уходил последним. Он всегда приносил кипы самых чудовищных, самых невразумительных запросов и часами, с тонкой садистской улыбкой, наблюдал, как я шарахаюсь от шкафа к шкафу, глотая слёзы ярости и стыда. Иногда терпение его иссякало и в глазах появлялось такое выражение, что Лоренс Оливье удавился бы от зависти. Но он никогда мне ничего не говорил. Ни одного слова. И от этого я боялась и ненавидела его ещё больше. Если бы он хоть раз вслух выразил то, что было написано у него на лице, мне было бы легче. Но он только дёргал щекой, заламывал бровь и демонически оттопыривал нижнюю губу. Не могу вам передать, как это было ужасно.

Однажды я случайно заперла его в читальном зале. Он спрятался между полок со словарями на восточных языках, а я подумала, что он уже ушёл, и с облегчённым сердцем вышла, закрыв за собой дверь на ключ. Но стоило мне проверить окна в коридоре и всё обесточить, как дверь, ведущая в зал, загрохотала и застонала – кто-то бил по ней изнутри с поистине дьявольской силой, так, что она чудом не слетала с петель. Обомлев от ужаса, я на дрожащих ногах подползла к этой двери и, плохо понимая, что происходит, но хорошо понимая, что теперь мне уж точно конец, попыталась вставить ключ в скважину. На это ушло не менее четверти часа – а могло бы уйти и больше, если учесть, что руки мои ходили ходуном, а перед глазами была сплошная серая пелена. Он вышел из зала и уставился на меня сверху вниз круглыми яростными глазами. Я поняла, что смерть моя будет, скорее всего, мучительной, но быстрой, и даже слегка приободрилась. Кроме того, меня немного утешала та мысль, что перед смертью я успела доставить своему врагу несколько неприятных минут.