— Мам! Смотри! В точности, как у папы!

А вы говорите - нету инопланетян. Да они давно уже здесь. Не верите - посмотрите любой телевизионный обзор театральных постановок. Эти обзоры давно пора объединить в цикл "Инопланетяне среди нас". Чтобы люди наконец поняли, почему оно всё так.

Три раза в жизни меня называли бабушкой.

Первый раз это случилось давно. Лет десять или пятнадцать назад. Я стояла в очереди за фруктами; очередь волновалась и ругалась, и маленький трагический узбек, торговавший всей этой благодатью, вдруг тоже заволновался, взмахнул руками и тонко закричал поверх общего гула и шума:

— Всё ругаетесь, да? Зачем ругаться? Нехорошо! Ай, нехорошо! Вот вы все ругаетесь, и я вам дам плохой виноград, а вот эта бабушка тихо стоит, не ругается, и я ей – самый лучший виноград положу. Самый сладкий, слушай. Без косточек!

И он тыкал в меня пальцем, и улыбался, и всё повторял:

— Хорошая бабушка! Тихо стоит! Будешь кушать сладкий виноград.

Мне был не нужен виноград. Я стояла за персиками. Но после такого я, конечно, не могла отказаться, и потащила домой полную сумку самого сладкого винограда, и глядя вверх, на желтеющие листья, думала о том, какая я хорошая бабушка.

Второй раз это случилось зимой. У нас в библиотеке отключили воду, и я побежала с вёдрами и банками за водой в «Иллюзион», второпях завернувшись вместо пальто в громадную серую шаль с густым свалявшимся начёсом. Возле «Иллюзиона» я долго топталась и тянула на себя тяжёлую, разбухшую на холоде дверь, пока бравый молодой человек не подскочил ко мне с криком:

— Бабуля, давай помогу! – И галантно распахнул дверь перед моим озябшим носом. Я надвинула платок поглубже, сказала ему: «спасибо, внучок» и пошла за водой в иллюзионовский туалет.

В третий раз это случилось, когда я возвращалась домой по тихой заснеженной улице. Впереди меня шли двое мужичков и беседовали о чём-то, раздумчиво матерясь в промежутках между мыслями. Один из них обернулся ко мне и, положив руку на сердце, проникновенно попросил:

— Ты, бабка, извини. Я пьяный, вот и матерюсь. Это я не то, чтобы… Это я пьяный.

— Ничего, внучок. Бывает, - сказала я, осторожно обогнала их и пошла дальше.

А два дня назад мне встретился на улице старичок. Такой вроде бы обыкновенный старичок, сухонький, трезвый и седобородый. Он пристально посмотрел мне в глаза, прищурился и сказал:

— Ты, вот что, деточка… Ты очень милая, но ты слишком молодая для своих лет. Тебе надо повзрослеть.

Сказал – и пошёл себе, выставив бороду вперёд и заложив руки за пояс. И даже не оглянулся.

Вот оно как бывает.

— Мадам! - сказал мне мужик в вагоне метро. - Похож я на француза?

— Нет, - честно сказала я.

— Эт-та харрашо, - сказал мужик, взмахнул руками и выпал в распахнувшиеся двери. После него в вагоне остался крепковатый, но тонкий аромат вина. Наверняка французского.

Выйдя из метро, я походя выплюнула изжёванную до бесчувствия резинку в первую попавшуюся помойку. Пройдя немного, я услышала за собой сдавленный изумлённый вскрик, а потом забористую ругань.

В действительности это была не помойка. Это был лоток уличной торговки печеньем. Почему-то она поставила его на землю. Я не знаю, почему.

"Итак, я решил внимательно заняться Священным Писанием и посмотреть, что это такое. И вот я вижу нечто для гордецов непонятное, для детей темное; здание, окутанное тайной, с низким входом; оно становится тем выше, чем дальше ты продвигаешься. Я не был в состоянии ни войти в него, ни наклонить голову, чтобы продвигаться дальше. Эти слова мои не соответствуют тому чувству, которое я испытал, взявшись за Писание: оно показалось мне недостойным даже сравнения с достоинством цицеронова стиля. Моя кичливость не мирилась с его простотой; мое остроумие не проникало в его сердцевину. Оно обладает как раз свойством раскрываться по мере того, как растет ребенок-читатель, но я презирал ребяческое состояние, и надутый спесью, казался себе взрослым".

Здание с низким, тёмным, еле заметным входом... Заходишь внутрь, в тусклый, кисловато пахнущий сумрак и бредёшь по нему наощупь, склоняясь в три погибели - иначе просто не пролезешь, - переходя от недоумения к раздражению, от раздражения - к скуке... И так до тех пор, пока не начинаешь чувствовать воздух и свет. И не понимаешь, что можно, наконец, немножко выпрямиться. Здание с низким входом, которое по мере твоего продвижения вперёд делается всё выше, пока не доходит до Неба.

Ведь это же надо было ТАК об этом сказать, ёлки-палки.

— Скажите, пожалуйста, - вкрадчиво просит умильный старичок с ясными зелёными глазами, – а мне тут не пришли ещё «Райские цветы с Русской земли?»

— Нет, - со вздохом говорю я, просматривая стопы книг на тележке. – «Цветы зла» Бодлера – есть. А райских цветов что-то нету пока…

— Ага! – торжествующе кричит старичок, грозя мне острым корявым пальцем. – Я так и знал! У вас так всегда! Всегда у вас так!

И, приплясывая, исчезает за дверью с леденящим душу хохотом, как в песне про блоху. Я открываю окно, чтобы выветрился запах серы и кислой козлиной шерсти. В зал между тем заходят двое очкастых юношей. Они держатся за руки, хотя при этом отнюдь не производят впечатления влюблённой пары. Приглядевшись, я замечаю, что один из явно подталкивает и тянет другого вперёд, а его приятель слегка упирается и смотрит в бок с растерянной и горькой улыбкой.

— Здравствуйте! – говорит мне первый и изо всех сил всаживает локоть в бок второго. – Вы знаете, для нас там книжечка отложена. Вон там, в столе. Второй том Шеллинга.

Он берёт из моих рук книгу, в задумчивости взвешивает её на руке, затем коротко размахивается и обрушивает её на голову своего спутника.

— Что вы делаете? – пугаюсь я. – Это же 1838 год, прижизненное издание… Вон, пойдите, купите себе Акунина и бейте им своего друга, сколько душа пожелает.

— Нет, - так же задумчиво отвечает парень, вытирая книгу рукавом и бережно укладывая её обратно в ящик стола. – Видите ли, мне хотелось, чтобы он получил это именно от Шеллинга. Поверьте, это было необходимо.

Побитый Шеллингом юноша учтиво кланяется мне, сняв вместо шляпы очки, затем печально показывает своему спутнику кулак, и они вместе удаляются из зала. Я проверяю, в целости ли на переплёт на Шеллинге, и запираю ящик.

— Нет, вы подумайте только, - сетует девушка, с ненавистью глядя на серый заскорузлый том у себя в руках. – Как прикажете переводить эту сволочь, если у него в тексте постоянные вкрапления из всяких чёрт-те каких языков! Представляете, он всё время зачем-то вставлял в свои рассказы ирландские и валлийские словечки и при этом их так, знаете ли, искажал, что теперь их ни в одном словаре мама родная не узнает! А вот это, как мне сказали, вообще из мэнкского языка. Я решила сегодня ночью выйти на остров Мэн…

— Вот как? – оживляюсь я.

— Ну, я имею в виду – на сайт острова Мэн…

Жаль, думаю я. А то я хорошо себе представляю, как она ночью выходит из моря на остров Мэн. Ей бы очень это пошло, между прочим.